Избранное - Феликс Яковлевич Розинер

открылись ясные, устремленные далеко-далеко глаза, тот, кто некогда был Адамом, встал, и Ева подошла к нему. Никто не слышал, чтобы они говорили друг с другом, но каждое движение их было полно согласия и смысла.

Они ушли и взяли ребенка с собой, но доктору было обещано, что мальчик будет видеться с ним. Они жили в горной долине к северу от Тивериадского озера, и никто не знал точно, где. Время от времени отправлялся в те края Альфред, и в небольшой деревне молчаливый человек передавал ему объемистый ящик. Это были работы художника. В городе же, где он прежде жил, восстановили давний, всеми забытый уже симультанный аппарат Адама, умевший оживлять все то, что люди скрывали в себе. И привозившееся от художника представало пред доктором и Альфредом, которые проводили за аппаратом нескончаемые часы. Иногда с Альфредом приезжал и мальчик. Он ничего не рассказывал о жизни на севере. Мальчик радовался встречам с доктором и, подрастая, ничуть не терял своей привязанности к нему.

Доктор решился однажды позвать к симультанному аппарату знакомого писателя. Потрясенный, тот сказал, что ни сам художник, ни еще кто-либо другой не имеют права возражать против открытого доступа к аппарату. Установку усовершенствовали: Альфред, как оказалось, многое о ней знал от самого художника. И с некоторых пор один из небольших концертных залов стал местом, куда шли люди, чтоб видеть и познавать себя. Не один из них обнаруживал, что, покинув зал, не мог уже жить так, как жил до сих пор. После нескольких случаев самоубийства многие поняли, как велика очищающая сила этой на первый взгляд невинной игры, которую никто не решался назвать искусством. В ней заключалась новая, неизвестная людям жизнь. И те, кто были к ней готовы, жаждали испить ее.

1979

Медведь Великий

Алеаторическая история одной деревни

Повесть

«…не то, что должно быть, но то, что может случиться».

Пьер Булез

Все мы свидетели. И если молчим, то, значит, скрываем свои показания. А если говорим или пишем, то свидетельствуем, и обычно лже… — о чем крылатая строка «мысль изреченная есть ложь» сказала прямо-таки прокурорским тоном.

Исторические записки, публикуемые здесь, тоже можно счесть за лжесвидетельство. Горожанин, приехавший в деревню на Медведя и взявшийся описать в несвязных эпизодах деянье великой эпохи, — чем он способен подтвердить свои свидетельства! Ни города, откуда он приехал, ни деревни, в которую читатель попадает вместе с ним, автор записок не называет. Все нужно принять на веру, если не жить там, в этой деревне, если не видеть Медведя. Да и кто сам Медведь, который во всех этих сумбурных сценах является нам как основной их персонаж? Именно «персонаж», так как «действующим лицом» Медведя называть никак нельзя. Во-первых, какое у Медведя лицо? У него — морда, но и та, в силу его гигантских размеров, никому никогда не видна. Во-вторых, Медведь, как явствует из свидетельства очевидца, не действует, по крайней мере не совершает каких-либо зримых поступков. Но он, Медведь, постоянно присутствует. И сколь бы ни было незримым его воздействие на ход событий, при чтении этих записок — внимательном или поверхностном, доверчивом или скептическом — нам все-таки приходится всегда видеть перед собой Медведя, вернее, нижнюю его часть. (Замечу, что автор записок и сам не может охватить своим, даже только лишь внутренним взором всего величественного Медведя, что также подвергает сомнению правдивость этих показаний.) Словом, он, Медведь Великий, — основной персонаж. Если хотите, — Главная Бездействующая Морда.

Создается впечатление, что автор если не понимал, то неосознанно ощущал, сколь противоречивы его свидетельства. Читая последние страницы его записок, можно даже предположить, что под грузом противоречий автор потерял чувство реальности, и это он сам обитает в том учреждении, о котором рассказывает под занавес. Странные метаморфозы, происходящие с героями и с самим Медведем, необъяснимые явления, которые не согласуются с нашими понятиями о ходе времени только вперед (случается, что у автора время течет то вспять, то вбок), — все это заставляет усомниться в правильности мышления, породившего сей, с позволения сказать, литературный плод. Стиль изложения — разорванный и фрагментарный, при котором лишь иногда заметны тщетные попытки создать нечто связное, — заставил бы говорить просто о неряшливости и литературной безграмотности автора, если бы он не оградил себя — впрочем, весьма уязвимо — упоминаниями об алеаторике как о сознательно примененном стилистическом приеме. Это понятие он заимствовал из современной музыкальной практики.

«Алеаторика» (от латинского alea — игральная кость, случайность) — прием сочинения такого музыкального текста, в котором случайность становится одним из принципов как композиторского процесса, так и исполнения уже готовой музыки. При этом момент случайности начинает играть существенную роль при новом звучании музыки, так что элементы ее формы при каждом новом исполнении воссоздаются заново, измененные силою случая. Например, если фрагменты музыкального текста записать на отдельные карточки, исполнитель волен перетасовывать их и раскладывать наподобие пасьянса и затем проигрывать образовавшиеся звуковые последовательности. Можно также записать текст не с полной точностью, снабдив его, однако, рядом указаний, намеков или символов, которые позволят исполнителям реализовывать их в звучание с той или иной долей свободы, проявляя при этом свое собственное творческое начало. Алеаторика может позволить также и сольное или коллективное импровизирование. При этом ходом и общим звучанием импровизации может руководить дирижер, берущий на себя в этом случае, так сказать, режиссерские функции.

Идеи алеаторики при всей их авангардной новизне коренятся в самой основе творчества — свободного, нестесненного фиксированными рамками и связанного с таинством случайности. Стоит вспомнить, что лет двести тому назад музыкант-исполнитель куда меньше был зависим от точного нотного текста и обычно владел искусством импровизации. Импровизировали поэты, а бессмертное искусство театра commedia dell’arte немыслимо было без переделок текста и без выдумок, которые рождались прямо по ходу исполнения пьесы.

Исходя из всего сказанного здесь об алеаторике, автор, разумеется, мог бы сказать, что, отказываясь кое-где в своей прозе от точной фиксации текста (то есть от точности показаний!), он опирается на известные классические традиции. Он мог бы даже поставить это себе в заслугу, сославшись на то, что сейчас вновь начался поход в защиту классического наследия и против модернизма. Но вряд ли эти доводы будут приняты, если суд установит, что свидетельства обвиняемого…

Суд? Какой суд? Я не хотел говорить о суде. Простите. Случайная оговорка. Как все-таки мы поддаемся случайности!.. Что ж, если это наше печальное свойство не оправдывает —