Избранное - Феликс Яковлевич Розинер

— Все же, Адам, раз уж мы заговорили?..

— Я все дальше ухожу от себя. С каждым из этих приступов со мной происходит явная метаморфоза. Например, я знаю, что с сегодняшнего дня я уже не способен совершить какой-то поступок или взяться за дела, которые вчера для меня были обычными. Сегодня у меня другие мысли и иные побуждения, не те, что день тому назад. А что мы есть, доктор, кроме как наши поступки и мысли? Я упрощаю, но иначе не сумею объяснить вам и толики.

— Продолжайте, Адам. Я очень хочу вас понять.

— И что-то направляющее входит в меня. Я всегда был уверен, что принадлежу себе целиком и полностью, что нет на свете ничего, что поколебало бы мое «я». Но, доктор, я теперь не столь самонадеян. Есть некое во мне начало, которое на меня воздействует и меняет меня, ввергает в мучение, выводит из него и ввергает снова, и я был бы готов возроптать, как несчастный Иов, если бы не чувствовал, что это к лучшему — вы понимаете? — к лучшему! К лучшему — или к смерти, что, может быть, дорогой мой доктор, одно и то же, совершенство, точка схода. Я быстро изменяюсь к лучшему, что значит — я это чувствую — быстро приближаюсь к смерти. И почему такой подъем? — Адам и в самом деле был возбужден, хотя в течение дня находился, как считал доктор, в депрессии. — Я готов сидеть или лежать, не шевелясь, часами и слушать то, что во мне происходит, как меня наполняет…

Он остановился, и доктор подумал, что слово «любовь» должно было быть продолжением. Но Адам не закончил фразу. Вместо этого он спросил:

— Это действительно похоже на конец?

Доктор отвечал Адаму задумчиво и говорил при этом не одному только Адаму, но самому себе тоже.

— Во всем, что с вами происходит, меня пугает одно: неизвестность. Я не знаю, что это. Я даже затрудняюсь квалифицировать происходящее как болезнь. Скорее всего, мы имеем в данном случае, — доктор заговорил так, будто был в кругу коллег, — ряд периодически повторяющихся состояний организма. То, что вы о себе говорите, заставляет предполагать не одни соматические перемены, а, конечно, психосоматические. Если мы пока для простоты не станем принимать во внимание, как эти перемены проявляются, то принципиально ничего неправдоподобного в происходящем не найдем. Мы знаем, что причиной изменений в соме сплошь и рядом являются душевные катаклизмы, состояния стресса или, напротив, большого душевного подъема. Вы — как я думаю, боясь задеть меня, — не решились сказать «любовь», но, возможно, где-то здесь ключ к тому, что я пока не рискую обозначить иначе, как «неизвестность». В конце концов от любви не только худеют, — «сохнут», говорят в народе, — нередки случаи глубоких изменений во всей системе функционирования организма. Почему ваш случай не отнести к той же категории? То есть, скажем мы, под влиянием серьезных эмоциональных сдвигов наступает, определим это так, глубокое перерождение организма. И это понятие, пожалуй, наиболее точное. Не изменение только, а именно перерождение, и знаете, почему? Посмотрите на свои ноги, Адам. Эти обе ваши ступни, уже немало потоптавшие бренную землю, — разве не выглядят так, будто принадлежат они юноше лет шестнадцати? И потом… они просто не ваши, Адам!

— Что это значит — не ваши? — недоуменно переспросил Адам.

— Их ткани — так по крайней мере выглядит кожа — обладают свойствами иными, чем до перерождения. Отмершее — умерло, но вместо отмершего появилась не копия прежнего, а нечто совершенно новое, раньше вам несвойственное. И вот здесь-то и начинается неизвестность! Это противоречит… — Доктор остановился и, не найдя подходящего выражения, развел руками. — Всему! — с трудом договорил он.

Вдруг он наклонился к Адаму и, близко глядя ему в глаза, сжав его колено цепкими пальцами, продолжил:

— Вы говорите, смерть? Смерть — это старение сомы, разрушение тканей. Мы наблюдали пока что обратное. Регресс — в сторону молодости?! — Доктор нервно захохотал, но оборвал себя и, по-прежнему напряженно вглядываясь в лицо Адама, полувопросительно сказал. — Не смерть — бессмертие?

— Одно и то же, доктор, одно и то же! — быстро подхватил Адам, как будто только и ждал произнесенного доктором слова. Вероятно, в продолжение всего монолога доктора он сдерживал возбуждение и теперь заговорил увлеченно.

— Я упомянул о точке схода, помните? Она есть совершенство, есть выражение бесконечности мира и в то же время — смерть мира, исчезновение. Я поясню. Представьте себе картину, построенную по идеальным законам классической перспективы. Это, как вам известно, означает, что жизнь картины подчинена направлениям лучей, протянувшихся к одной-единственной точке схода. Представьте себе эту точку и лучи, идущие к ней. Теперь представьте, как изображение начинает уходить в глубь картины строго в соответствии со схождением лучей к одной точке. Изображение уменьшается, так что сперва пустеют края картины, затем все более и более концентрируется вокруг точки схода, а затем и входит в нее, обращаясь полностью только в одну эту точку — между прочим, в симультанных играх я это проделывал, — и вот мир исчез, его нет! Наступила смерть материального пространства, ушедшего в бесконечность, обращенного в точку, но обретшего тем самым совершенное — без каких-либо видимых или невидимых недостатков — воплощение и ставшего бессмертным, потому что какое же мы можем предположить умирание внутри нашей точки? И начнись обратный процесс — движение по лучам, но теперь из точки схода, все ближе и ближе — и мир вновь возродится в своем естестве! Поэтому я так люблю эти песчинки, доктор! Каждая из них — воплощенный в точке мир, каждая — гигантское пространство, в котором сосредоточена бесконечность. Они живут — покоятся и снова движутся, каждая из них мертва и каждая бессмертна!

Оба умолкли. Словно почувствовав, что после слов «бессмертие» и «смерть» беседа себя исчерпала, вошла Надя и пригласила к ужину. За столом Адама охватила внезапная слабость. Ему помогли добраться до постели. Он лег — и началось последнее его мучение. Потянулись дни и недели, полные страданий, боль и ужас которых переносил он в глухом одиночестве, потому что с первых же минут, сказав лишь несколько слов в утешение Наде, умолк, а потом впал в забытье, из которого уже не выходил. Глаза его были прикрыты. Но веки вздрагивали, и глазные яблоки под ними двигались. Не оставались неподвижны и мускулы лица, на котором постоянно отражалась идущая где-то глубоко в сознании жизнь: невидимые внутренние силы вели свою тяжелую борьбу или, может быть, игру,