Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко

— Бойцов жалею. Подвезут пушку. И одним выстрелом наведём порядок, — объяснил смершевец, поглядывая вдаль, откуда должна была показаться артиллерийская упряжка.

Плачущая здесь, в глухом садике, молдаванка не сразу вызвала интерес. Потерянно мотая головой с растрёпанными волосами, худенькая женщина глядела через улицу, на хату, стены которой чернели, изрешеченные пулями. Нетрудно было догадаться, что это хозяйка. Она подбежала к военврачу.

— Товарэш! Пермитецимь сэ трек! — затянула жалобно, обращаясь к Регине Ильиничне. — Дар аичь... Дар аичь... Дудуе! Бэецашуле![60]

И, точно по ступеням лестницы, провела по воздуху рукой, что-то показывая.

— Не пойму, о чём она просит? — обратилась Регина Ильинична к закурившему командиру.

— Какая разница? Ну, дети у неё там.

— И вы собираетесь пушкой... навести порядок?

Смершевец посмотрел свысока, отчеканил:

— Прошу мне не мешать! Здесь я командую! А вы... лечите! И не лезьте, куда не просят! И вообще... Ожидайте у машины!

Регина Ильинична слушала, бледнея.

— Я старше вас по званию. Не смейте повышать голос! Вы — советский офицер. И, вероятно, коммунист. Палить из пушки по детям?

Яков окинул взглядом улицу, дорогу и понял, что обогнуть этот отрезок невозможно, — шоссе тянулось вдоль берега Прута, стеснённое цепью холмов. Старший лейтенант, скрипнув портупеей, демонстративно повернулся широкой спиной, побрёл к кустам смородины, тонко благоухающей на солнцепёке. Немцы для острастки дали очередь. Мать, отирая лицо ладонями, заметалась по истоптанной земле. И вдруг, упав на колени, лопоча, подползла к офицеру...

— Шаганов! Принесите мою сумку, — приказала Регина Ильинична, расстёгивая шинель. В её движениях, в выражении лица, в голосе проступали раздражение и решимость.

Яков торопливо пошёл к полуторке, остановленной метрах в двухстах. «Вот уж упрямая! Загорелось ей, — неодобрительно думал Яков. — Командир прав. Разок бабахнуть — и фрицы присмиреют».

Для чего Гулимовской понадобилась сумка, Яков понял лишь тогда, когда она достала халат и надела его поверх гимнастёрки. Халат хирургический, под горло. Доктор привычно одёрнула плечи, затянула поясок. И молча, взяв белую шапочку в руку, двинулась к злополучной хате.

Закат золотил землю, стены хат, идущую в халате женщину. Яков бросился следом, но Регина Ильинична, услышав шаги, обернулась:

— Назад! Я сама... Нужно вывести детей.

Старший лейтенант, отогнав молдаванку, встретил Якова окриком:

— Ты знаешь эту капитаншу? Она нормальная?

— Она — врач, — вырвалось у того, смешавшегося от волнения и растерянности. Никто бы, пожалуй, не смог сейчас остановить своевольницу, рискующую по-женски безрассудно и дерзко!

Немцы, вероятно, также растерялись. К ним в полный рост приближалась доктор, женщина удивительной красоты, помахивая своей медицинской шапочкой. Они молчали. И с каждым шагом парламентёрши воздух точно цепенел, плотнело вокруг пространство.

— Nicht schissen! — выкрикнула она требовательно, остановившись напротив узкооконной хаты, перед которой отсверкивали на земле осколки стёкол. — Ich bitte die Kinder lassen[61].

Копилась, звеняще стыла тишина. Послышалось Якову, как гудели пчёлы в цветущих ветках груш.

— Ich bitte sie kapitulieren. Ich garantiere Ihnen das Leben[62].

Голос Регины Ильиничны разбился о порушенную стену. И Яков, и бойцы, замершие с автоматами, и даже их надменный командир со сжатыми губами ощущали, как гнетуще тянется время, и следили всё напряжённей.

Спустя минуты три из хаты выбежал мальчишка, а за ним — подстриженная девушка-подросток. Насмерть испуганные, онемевшие, они выкрались на улицу и рванули наутёк, не обращая внимания на зов матери. Регина Ильинична проводила их взглядом и повторила настойчивей:

— Danke! Ich bitte noch einmal sie kapitulieren![63]

И возвращалась она несуетно, лёгкой поступью, — горделивая, уверенная, с ясным лицом, точно после удачной операции. Яков отмеривал взглядом оставшиеся до крайних деревьев метры, в сердцах ругая доктора за медлительность и некую вызывающую беспечность. Старший лейтенант, не выдержав, пошёл ей навстречу... Короткая очередь рассекла тишь! Пуля звонисто врезалась в ствол груши. Регина Ильинична шла прямо. И Яков подумал, что в неё не попали. Но тут же на высокой груди, всё ярче краснея, — точно раскаляясь! — проступило пятно крови. Раненая качнулась. Приседая, вытянула руку, чтобы не удариться о землю. Прилегла. Умерла мгновенно...

Ожесточённая атака смершевцев вспыхнула и завершилась молниеносно. Никого из них даже не царапнуло. Двух иссечённых очередями эсэсовцев оттащили на берег Прута.

Командир спецотряда, мрачный как туча, приказал престарелому коноводу сопровождать погибшую. Перед тем как полуторка, развернувшись, поколесила обратно, Якову удалось взять из сумки Регины Ильиничны ту самую фотокарточку, которую уже держал в руках. Она пригрелась в кармане его гимнастёрки. И до места расположения части, до румынского городка Баташаны, куда довезли догнавшие обозники, Яков думал о превратностях жизни, непостижимой её жестокости. Как же можно объяснить, что мать Фаины оказалась хирургом, вылечившим его? Он казнил себя за нерешительность, что не удержал, не остановил дорогого человека — свою спасительницу — хотя бы силой! И никак не мог свыкнуться с мыслью, что на планете больше нет, нет этой женщины, готовой жертвовать собой ради других, — своенравной, прекрасной, с глазами иконной богини...

7

Поспешная эвакуация мгоготысячного казачьего люда, со всех сторон нагрянувшего к Проскурову, началась аккурат в Рождество. На станции Гречаны — столпотворение, шараханье обезумевшей толпы. В давке на перроне Полина Васильевна потеряла свёкра из виду, в теплушке оказалась благодаря везению. Её включили в группу терцев из тридцати человек, на которую выдали маршбефель, обеспечивающий проездом и питанием. Полина Васильевна, как и другие, знала, что их отправляют в Белоруссию. И надеялась, что свёкор разыщет её там.

Путь выдался долгим. Прозябали в холоде и грязи. Унизительно скудными были пайки, отпускаемые на интендантских пунктах. По нескольку дней стояли в Перемышле и вблизи Варшавы. И только в марте беженские теплушки докатились до станции Лесной, к Барановичам. Полмесяца продержали в карантинном лагере. Повеселевших скитальцев опять же поездами доставили в Новоельню, вглубь лесов и болот. И семьи казаков, и приблудших иногородних под охраной развезли по окрестным деревням.

Путь в Белоруссию Тихона Маркяныча оказался гораздо замысловатей. Оставшись в негаданном одиночестве, он не пал духом. В штабном пункте при гречанском вокзале ему подтвердили, что беженцев с Дона, Кубани и Терека гуртуют в Новогрудок на долговременное проживание.

— Тебе, станичник, и бабку белорусскую выделят. У них бабки моложавые, крепкие. Одно плохо. Денно и нощно чеснок грызут, чтоб комар в хату не лез, — тая в прищуренных глазах озорство, торочил рыжеусый хорунжий, немолодой,