Повести Невериона - Сэмюэл Рэй Дилэни

едва не потеряв равновесие, и прокричала:

– Я, Прин, хочу предостеречь Морского Змея против Голубой Цапли!

Откуда она взяла эти слова? В тумане взметнулась серебряная струя, и Прин, зажав себе рот, отступила.

Под обрывом в тумане колебалось что-то еще. Вода? Нет, что-то плотнее воды.

Послышался всплеск, за ним другой. Вода раскрывалась, будто цветок, роняя в туман раскаленные лепестки.

Земля под ногами чуть заметно дрожала, бриз уже не шептал в ушах, а ревел.

Прин хотела сесть снова, боясь упасть, но застыла на месте. Из тумана вставала твердь.

Вот поднялись три башни и мост между ними. В них прорезались окна.

Море пенилось, со стен струилась вода. Здания поднимались; одно подпирало другое, покосившееся.

Туман обволакивал Прин со всех сторон. Вода отливала нефритом, пена – слоновой костью. Между домами пролегли улицы, на перекрестках вихрились водовороты.

Что это, стена рухнула? Нет, просто ил с нее отвалился.

Из воды появилось шесть… семь… восемь… девять резных наверший колонн. Одной капители в ряду не хватало.

Колонны поднимались все выше, стряхивая водоросли. Из воды выступила упавшая. Стали видны синие плиты на улицах и обвалившиеся колонны других домов.

И тогда Прин увидела.

Вода, замутненная илом и водорослями, излучала золотое свечение. Забытые желания нахлынули на Прин с новой силой, как пена, как ветер. Она не станет ничего брать, только посмотрит… ну, разве горстку монет.

Золото наполняло переулки и выливалось в улицы. Раньше оно, как видно, хранилось в каком-то доме… да не в одном.

Прин бегом спустилась с обрыва, вытаскивая ноги из ила. Ступила на мостовую. Начала пробираться через битый камень и раковины. Мокрая, грязная, исцарапанная, она карабкалась вдоль замшелой стены.

В конце переулка мерцало золото, но развалины преграждали путь. Прин показалось, что монеты, слитки, украшения движутся, струятся, как водопад…

Тогда она вспомнила о драконе.

Над сломанным карнизом сгустился туман, желтый от невидимой отсюда луны. Она ведь только посмотрит… Прин взялась за астролябию, холодную, будто тоже из-под воды, заглянула за угол… Всего шесть повозок? Скорее шестьсот! Целая гора, большей частью желтая, но кое-где темная, как железо, или позеленевшая от водорослей. А что же под ней?

Прин вздрогнула, увидев за колоннами у полуразрушенного колодца голову демона… но и та была золотая.

Миг спустя гора сокровищ зашевелилась.

По сверкающему склону, снизу доверху, прошла дрожь. Прин попятилась, врезавшись задом и плечом в угол дома. Золотые складки набегали одна на другую, обнажая крыло. Угловатое, в чешуе из монет, оно закрыло пятую долю небосвода, затенило весь двор. Неподвластное лунному свету, оно светилось само – дракон, чудище, Гауин.

Золотая голова за колоннами шевельнулась и посмотрела на Прин.

Та присела, вжавшись спиной в шероховатый камень.

Вдали поднялось над крышами другое золотое крыло. Ветхая стена рухнула под напором чудовищной морды. Под бронзовыми веками открылись черные ямы глаз. Унизанная самоцветами губа обнажила частокол неровных, обломанных кое-где зубов в коралловых деснах.

Прин, отступая, едва не растянулась.

Слышался шум воды и шум ветра.

Она снова набрала в грудь воздуха и крикнула во всю мочь:

– О великий Гауин, я вручаю тебе мое сокровище!

Поднявшаяся высоко голова теперь опускалась.

Что Прин испытала тогда – страх, ужас? Нет; чудовище было ужасом само по себе, и она наблюдала за ним как бы извне. Экстаз, безразличие, отвага, смятение бушевали в ней, сливаясь в нечто единое.

Жестом, взявшимся невесть откуда, как и слова, она сняла с шеи цепь. Та запуталась в волосах и зацепилась за ухо, но наконец-то освободилась.

Прин метнула астролябию как могла высоко.

Гауин взревел.

Гауин взмахнул крыльями.

Море и ветры поднялись навстречу ему, и Прин пустилась бежать.

Рев несся вдогонку.

Она скользила на мокрых плитах, отталкивалась от стен.

Вода уже доставала до щиколоток. Прин соскользнула с мостовой в трясущийся ил.

Вода дошла до колен, до пояса. Ноги вязли. Прин упала, вынырнула, ухватилась за торчащий из берега корень, полезла вверх, выкашливая соленую воду. Бабушка не говорила ей, что море соленое! Прин не помнила, как выбралась на высоту, но помнила, как пятилась по кустам в облепившем тело платье.

Город вновь уходил под воду.

Она помнила, как выбегала на обрыв раз за разом и смотрела на бухту, колеблемую бризом, залитую луной, пересеченную мелями.

Маленькая луна стояла высоко в небе.

Прин помнила, как шла через лунный лес.

Помнила, как сидела с закрытыми глазами, но не спала.

Помнила, как снова пошла.

Помнила, как увидела листья на светлеющем небе.

Ствол, к которому она прислонялась, был мокрый, к ногам прилипли мокрые листья: под утро, видать, прошел дождь.

Борясь с тошнотой, она подобрала прутик и написала на мокрой земле свое имя. Что-то было не так – не хватало заглавного знака. Тошнота подступила снова, но уже не так сильно. В голове стучало, как молотом.

Выйдя из леса, Прин увидела с вершины холма дом старого Роркара, бараки для рабочих, конторский флигель. Она помнила, как отдавала себе отчет. Ее имя Прин, и она знает, как оно пишется. В карманах… ни единой монетки. А нож? Нож Ини, плотницкий инструмент Тратсина, столовый нож графа… не важно, он потерялся еще до всплытия города. Прин вспомнила, что с ней было, и почти обрадовалась новому приступу тошноты. А нож и монеты лежат под соломой в ее бараке.

Прин ощупала шею.

Все верно: ни цепи, ни астролябии.

В волосах застрял листок – она будто в лесу спала. Тошнота прошла, но лучше не стало. Во рту пересохло.

Держась за ствол дерева, Прин разрывалась между двумя противоположными желаниями. Первое призывало зайти в барак, забрать нож, забрать деньги и уйти отсюда по северной дороге, не сказав никому ни слова. Второе – пройти мимо холодильных пещер в харчевню, съесть утреннюю миску супа – после плотного завтрака, говаривал Роркар, работа не спорится – и приступить к обычному распорядку дня, опять-таки ни слова не говоря.

– …своего рода безумие, – прошептала она, повторяя чьи-то слова. Вспомнить бы еще, кто и по какому поводу это сказал.

Было, конечно, и третье желание: пойти в барак, упасть на солому и спать, спать, спать. Но она уже не ребенок, и жалованье ей платят не просто так, а за двойные обязанности… хотя лет через пять-десять Прин, скорее всего, сделала бы именно это. Пока она раздумывала, дверь в барак распахнулась и вышли, одна за другой, пять женщин – они всегда уходили раньше мужчин. Вслед за ними появились двое мужчин, и все вместе направились к харчевне.

Одна женщина подгоняла