Религия - Тим Уиллокс

Людовико видел Тангейзера в ту ночь, когда он вернулся в Эль-Борго. То, что германец до сих пор жив, мало его беспокоило. Великий магистр ценит его военные таланты, и в этом смысле Людовико был точно так же признателен, как и любой другой, за ту пользу, какую можно из них извлечь. Но почему этот германец вернулся, подвергая себя такому риску, туда, где гибель была очень вероятна? В телесном смысле Тангейзера возбуждала эта испанка, Ампаро. Карла заявила, что они собираются пожениться. Очень странное намерение, но не исключительное, ибо, когда речь идет о любви, возможно все. Собственно, возвращение Людовико на Мальту было, пусть и частично, вызвано известием, что Карла на острове. Но, без всякого сомнения, дикому германцу было неведомо подобное рыцарство. Тангейзер, возможно, воображает, будто сумеет спасти женщин, если их вдруг захватят турки. Или же собирается вывезти их из Эль-Борго. Как возможно осуществить подобный замысел, Людовико даже не представлял себе, однако он не недооценивал способности германца. Еще он видел, как Тангейзер прижимал Карлу и Ампаро к своей груди и как обе женщины залились слезами радости при его появлении.

День, клонившийся уже к вечеру, был священным днем, праздником Успения Пресвятой Богородицы. Празднование принесло утешение жителям города, и не только потому, что многие уже присоединились к Ней и еще многие должны были присоединиться. Капеллан из Валенсии, с помощью нескольких tercios и мальчика, игравшего роль nuestra Senora,[99]довольно неуклюже поставил мистерию, изображавшую смерть Девы Марии и — после борьбы между апостолами и иудеями за останки Ее смертного тела — вознесение Ее души к воротам рая на крыльях пяти ангелов. После чего она была провозглашена Царицей Небесной под звуки колоколов, труб и треск хлопушек. Тот факт, что ангелов изображали седые испанские солдаты, нисколько не уменьшил благоговения и восторга толпы. Эта крестьянская мистерия, каких он повидал уже немало, вряд ли произвела бы большое впечатление на Людовико, если бы Карла не сопровождала ее игрой на виоле да гамба. Карла играла с громадной страстностью, она превратила примитивный ритуал в нечто такое, чего ему не забыть до конца своих дней.

Людовико облокотился на камни парапета и положил голову на руки. Он был измотан до предела. Точно так же, как и каждый человек в гарнизоне, за исключением, быть может, Ла Валлетта. Физическая усталость была привычна, Людовико испытывал ее годами. Но он обнаружил, что механизм его разума тоже износился, и это было для него ново. Мысли зарождались с трудом и оказывались банальными при ближайшем рассмотрении. Он занимался завоеванием политических союзников среди Религии с энтузиазмом человека, советующего хирургу, как лучше вскрывать фурункул. Он скверно спал. Отчаяние скиталось по темным лабиринтам его сознания. Если раньше его мысли неслись, теперь они еле ползли. Он мог бы списать все это на трудности военного времени, которое сказывалось на всем, только Людовико был жертвой гораздо более серьезной болезни. Он никак не мог избавиться от мыслей о Карле. Тоска по ней разъедала его душу. Даже желание молиться сделалось каким-то тусклым и утешение от молитвы — слабым. Незримое участие Карлы в праздничной мистерии спровоцировало в нем нынешнюю меланхолию. Он тосковал по той музыке, которую они с этой ее испанкой играли у воды среди скал. Он каждый вечер ходил слушать их, гармонии уносили его далеко, и он читал в исполнении Карлы поэму любви. Столь велика — столь презренна — была его глупость, что временами он даже позволял себе вообразить, будто бы она играет для него.

Несмотря на подобные нелепости, дисциплинированность помогала ему скрывать страсть — и свое присутствие — от Карлы. Его страсть была невидима для всех, кроме Анаклето. Людовико не был опытным воином на полях любви, но он знал, что любовь, прежде всего, — царство интриги, самая затейливая из всех человеческих игр. Как всякий человек, искушенный в одной игре, он сознавал собственные слабости в тех, где ему не хватало опыта. И логика, и интуиция убеждали его, что он не сможет завоевать Карлу, пока не завершится осада. Что ему необходимо дождаться мира. Любовная поэма ее музыки тем временем придавала ему сил — сил, чтобы выстоять, чтобы бороться, чтобы превратить жар собственной любви в мерцание почти догоревших углей вместо всепожирающего огня. Потом Тангейзер вернулся, она обнимала его на берегу, и великая засуха гнева и боли поразила его сердце, потому что он понял — на самом деле она играла для германца.

Карла, как ему говорили, до сих пор играет, только уже в Английском оберже, и по-прежнему — для Тангейзера. Для него и для шайки его приятелей. Людовико поднял голову, поднялся сам и отвернулся от пустынного поля боя.

— Анаклето! — позвал он.

Анаклето тотчас появился. Лицо его в лунном свете казалось высеченным из слоновой кости. Людовико был связан с испанцем ближе и дольше, чем с кем-либо за всю жизнь. Они тысячи раз ночевали рядом под открытым небом у дороги. Вместе они наблюдали тысячи смертей, вычищая вальденсианскую ересь. Здесь, у парапетов Святого Михаила, они сражались плечом к плечу. Их отношения длились, потому что были лишены ощутимой теплоты. Им не мешали чувства, поэтому они были свободны от лжи. В мире, насквозь прогнившем, верность Анаклето была бесценна. Людовико любил его. Как сына. Но теперь Людовико знал, что у него есть настоящий сын. Орланду. Мальчик до сих пор жив, находится среди мусульманских дьяволов. Тангейзер присвоил себе и его. Людовико призывал себя к спокойствию. В свое время он потребует вернуть ему и сына, и его мать.

— Ты познал любовь, — произнес Людовико.

Анаклето зарезал своего отца и придушил мать. Его сестру Филомену повесили за преступление кровосмешения. Земли, наследником которых он был, конфисковали. Прежде чем Людовико познакомился с ним, Анаклето с пристрастием пытали, но он все равно отказался от раскаяния. Анаклето настороженно кивнул.

— Эта любовь очень дорого стоила тебе, — продолжал Людовико.

Анаклето некоторое время смотрел на него молча. Сердце юноши было правдивее всех, что знал Людовико, и его тронуло волнение, отразившееся в глазах испанца.

Анаклето ответил:

— Не знать ее обошлось бы мне еще дороже.

Людовико понял. Хотел бы он быть таким же великим храбрецом. Он кивнул.

— Мы с Филоменой встретимся снова, — продолжал Анаклето. — Либо на небесах, либо в вихре любовников.[100]

Что Анаклето за свою страсть окажется в аду, Людовико тоже понимал. Но вслух сказал:

— Уверяю тебя, это будут небеса. Церковь простила тебе твои прегрешения, как впоследствии простила и грехи Филомены, — милосердие церкви всеобъемлюще.

Словно читая его мысли, Анаклето сказал:

— Хотите, чтобы я убил германца?

Настроение Людовико вдруг улучшилось. Сила духа молодого испанца укрепила его собственный дух. Он больше не раскисал, как девчонка. Он улыбнулся.