Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина де Жирарден

Эрудиция же их столь безгранична, что вынести это, право, невозможно; на каждом шагу они унижают нас своими разнообразными познаниями; они педанты, ничем не уступающие тем самозваным ученым, которых запоздалые успехи на ниве просвещения наполняют весьма незавидной гордостью. Эти парижане-выскочки — куда большие парижане, чем те, которые прожили в Париже всю жизнь, точно так же как вельможи-выскочки куда более кичливы, чем те, кто знатен от рождения. Для провинциалов нет большего удовольствия, чем смутить парижанина; цель их жизни — поймать нас врасплох. Что же до нас, мы часто предоставляем им эту возможность. Мы плохо знаем столицу; у нас вечно недостает времени осмотреть сегодня то, на что можно взглянуть и завтра; самое большее, что мы видели, — это несколько самых главных достопримечательностей нашего славного города, и поддержать беседу на парижские темы с туристом, полным свежих впечатлений, мы решительно не в состоянии.

Поэтому мы для них такая легкая и аппетитная добыча! С каким наслаждением эти умники язвительно бросают нам: «Как же так? Вы сочиняете „Парижский вестник“ и вовсе не знаете Парижа?!» А после этого вновь принимаются устраивать нам ловушки; один такой провинциал давеча нас вконец измучил; он явился к нам нарочно для того, чтобы убедить наших друзей в нашем невежестве, а заодно — с акцентом, который мы предоставляем вам вообразить самостоятельно, — похвастать новоприобретенными драгоценными познаниями.

— Вчера, — объявил он, — мы осмотрели мануфактуру Гобеленов; было очень интересно[595]. — Мы ответили молчанием; он продолжал: — Вы не находите, что это очень интересно? — Мне там бывать не довелось. — Как?.. вы… вы не видели эту чудесную жемчужину? — Меня туда многократно приглашали; мне этого довольно. — О, Гобелены восхитительны; но, пожалуй, фарфоровый завод в Севре еще лучше; мы там давеча побывали и вернулись в полном восторге; я посетил несколько фарфоровых заводов, но этот самый лучший из всех. — Пожалуй. — Вы, должно быть, бывали там сотню раз? — Я? Ни единого раза, но меня туда не раз приглашали, и это отбило у меня охоту. — Как же вы ленивы! Вам никогда не сделать того, что сделали мы в четверг… да, точно, в прошлый четверг; мы поднялись на вершину Вандомской колонны, а во второй половине дня, около четырех пополудни, снова поднялись, только теперь уже на вершину Триумфальной арки! — Ах, боже мой! можно запыхаться только от одних рассказов об этих восхождениях… утром колонна, вечером Триумфальная арка! — Мы поднялись и туда, и туда в один и тот же день. — Да сколько же можно карабкаться по лестницам! — Зато нам открылись такие виды! Особенно с Триумфальной арки — нам там так понравилось, что мы провели наверху целый час; с Вандомской колонной вышло похуже; во-первых, подниматься туда нужно очень долго, лестница скверная, нам даже пришлось оставить наших дам внизу; а потом, не успели мы взобраться наверх, как у кузена Тюпиньера вдруг закружилась голова; ему вообще с тех пор, как мы приехали в Париж, все время неможется, вот нам и пришлось сразу отправиться вниз. — Ох, как я вам сочувствую; осматривать Париж — такая мука.

— Это еще что! Вот если я вам скажу, чем мы занимались на следующий день, в пятницу!.. — Должно быть, поднялись на башни собора Парижской Богоматери? — Именно! — Бог мой! мы-то располагали пошутить… — Впрочем, поднялись не все; кузен Тюпиньер отказался. — Он, вероятно, был уже сыт по горло? — Тюпиньер-то?.. да, он очень близорук и сказал, что бессмысленно подниматься так высоко, чтобы не увидеть ровно ничего. — Здравомыслящий юноша. — Да его вообще памятники не интересуют; он любит только животных; дай ему волю, он бы не вылезал из Ботанического сада… Кстати, вы ведь знаете всех именитых парижских торговцев, не подскажете ли, куда мне податься за птичьими глазами?..

Слова эти были встречены громовым хохотом. Юный провинциал смутился.

— Что же смешного в моем вопросе? — воскликнул он. — Смешон не ваш вопрос, смешно, что вы адресуете его мне. Я, право, совершенно не в состоянии дать на него ответ; я знать не знаю, где продаются птичьи глаза; больше того, я даже не знаю, на что они вам. — Как на что? На чучела! Не мои, а кузена Тюпиньера; он набивает чучела превосходно, таких чучел, как у него, я не видал нигде. — Да и я тоже… — Тут все опять засмеялись. — Над чем вы все время смеетесь? — Я смеюсь над вашими словами: вы сказали, что господин ваш кузен очень любит животных, а теперь выясняется, что он их любит в виде чучел. — Живыми он их тоже любит; спросите хоть у сторожей в Ботаническом саду; они его уже узнают; сегодня он водил туда меня, и я видел там такого красивого зверя! Тюпиньер говорит, что это называется черная пантера; вы ведь наверняка ее видели? — Нет. — Да что ж такое! Про что ни спросишь, вы ничего не видели. Позвольте вам сказать, господин Парижский вестник, что вы не настоящий парижанин. — Я не охотник до хищников. […]

— Не слишком ли безжалостно вы издеваетесь над провинциалами? — спросят нас. — Пожалуй… последние две недели; но нас извиняет то, что все остальное время мы издеваемся над парижанами.

23 июня 1844 г.

Парижские салоны: дипломатические, политические, поэтические, фантастические. — Клубы и их преимущества.

— Они поглощают людей докучных. — Да здравствуют клубы! — Дух беседы. — Система госпожи Кампан. — Ее ученица герцогиня де Сен-Лё

Париж наконец перестал быть блистательным — какое счастье! Кое-кто уехал, кое-кто надел траур — и вот уже город вновь принял тот меланхолический вид, который, на наш вкус, ему так к лицу. Париж бывает горделив и надменен; в эту пору мы им восхищаемся, но не любим его. Его шумные забавы нам не по душе; его роскошные празднества мы посещаем скорее по обязанности, нежели ради удовольствия. Нам куда больше нравятся собрания в узком кругу; большие салоны, открытые для всех, влекут нас куда меньше, чем маленькие салоны, открывающие свои двери лишь для нескольких друзей.

Сверканию мощных люстр мы предпочитаем скромный свет ламп; пышная гостиная, залитая огнями, будит в душах тщеславие, а нам тщеславиться скучно; мы любим те дома, куда можно приезжать без цели и где можно болтать без церемоний. Если бы вы знали, как очаровательны наши выдающиеся соотечественники, когда снисходят до подобных бесед, вы не утверждали бы, что беседа во Франции умерла. Для людей талантливых простота — лучшее украшение; застать их ум в неглиже— все равно что прийти к скупцу в ту минуту, когда он еще не успел спрятать свои сокровища; поверьте, никогда еще французское общество не могло похвастать более полным собранием мастерских рассказчиков и остроумных собеседников на любой вкус. Салонов больше нет, говорят нам, и, припомнив несколько салонов, блиставших в прошлом, — салон госпожи де Сталь, салоны герцогини де Дюрас, госпожи де Монкальм, герцогини де Брой[596], — добавляют элегическим тоном: «Теперь не то! Ни одного знаменитого салона!»