Деревянная книга - Юлия Гнатюк

– Я тоже, – тихо ответил Миролюбов, забыв на какие-то мгновения о перипетиях с дощечками.

– Так вот что я вам скажу, Юрий Петрович. Если человек украл дощечки из корыстного интереса, – для продажи, карьеры и тэ дэ, то они непременно «всплывут». Все эти варианты я проверю! Но если их взял, к примеру, русский, то дощечек мы, скорее всего, не найдем.

– Как? Почему?

– Да потому что одно дело рассчитать по-европейски, материально, так сказать. А действия того, кто увел у нас из-под носа дощечки, могут оказаться неподвластны такой логике. Если человек взял их просто по движению души и никуда девать не собирается, то это тупик. Позавчера совершенно случайно присутствовал на допросе одного из активных членов так называемого «Сопротивления». Русский эмигрант, хорошенькая жена, хозяйка крупного магазина, какого черта ему не хватало? Знаете, что он ответил, когда я задал ему этот вопрос? Он сказал так: «Когда я услышал, что немцы сделали с Одессой-мамой и представил, как они топчут родную Дерибасовскую, то сразу решил, что их свиное рыло стоит непременно начистить!». И это он говорит о городе, где его сразу же поставят к стенке, как белогвардейца и мошенника. Вот тебе и русская логика! – глаза Шеффеля глядели куда-то в пространство, как бывает у людей в минуты созерцания чего-то далекого и объемного. Потом он произнес тихо, как бы про себя.

– С русскими можно торговать, их можно безболезненно обманывать, на них можно наживаться, но воевать… Акции устрашения хороши для Европы, а в России они могут дать обратный эффект. – Серые глаза Карла Густавовича перестали глядеть в глубину пространства и возвратились к действительности. – А что, дорогой Юрий Петрович, наговорил я тут лишнего? – глаза его стали вновь холодными, пронзая насквозь полуживого от страха Миролюбова.

– Да нет, что вы, помилуйте! Мы же свои люди, об этом никто никогда не узнает, ни одна живая душа, да я…

– А может, надежнее будет вас, дорогой Юрий Петрович, в концлагерь пристроить, а? Там печи работают с полной нагрузкой круглые сутки. – Глаза Шеффеля совсем потеряли голубоватый оттенок и опять превратились в два серо-стальных сверла.

От этого взгляда и тона, с которым немец произносил тихие фразы, литератору стало так плохо, как не было никогда. Жуткий холод сковал тело, а страх змеем пополз откуда-то из-под желудка вверх, все ближе к горлу. Казалось: еще несколько мгновений, и страх плотно и навсегда сожмет шею и задушит в ледяных мерзких объятиях.

– Помилуйте, К-к-карл… Гу-Густав-вович, – заикаясь, прохрипел Миролюбов, чувствуя, что ему уже не хватает воздуха, – да мы же с вами, да я же все, как приказывали, я же…

– А что, это мысль, – продолжал вслух размышлять немец, – выдадим вас за участника Сопротивления, русский решил помочь своим русским, а? Кстати, вы поняли, о ком я говорил? Да-да, о вашем дружке, Петре Поздняке, он арестован два дня тому назад… – Миролюбов хотел сказать, что давно не встречался с Петром, что… но от охватившего его ужаса голос пропал, и из горла вырывались какие-то хрипы, похожие на стон раненого животного. – Или, постойте-постойте, – продолжал офицер, – карие выпуклые глаза, крупный нос, ранняя лысина – типично еврейские признаки. Правда, уши маловаты, ну это мелочи, в лагерь возьмут и с такими ушами. А фрау Miroluboff получит счет на энную сумму за содержание в лагере, транспортировку и кремацию, плюс почтовые расходы…

Юрий Петрович очнулся от того, что на него брызгали водой.

– Экий вы слабый, оказывается, а с виду крепкий мужчина, – как сквозь вату услышал он притворно заботливый голос Шеффеля. – Ай-яй-яй, а это что у нас? Ну, право, совсем стыдно! – И Карл, брезгливо фыркнув, отошел от стула, под которым растеклась лужа. Миролюбов от страха обмочился. – Ладно, повременим с гестапо и концлагерем. Пока! Если вы, конечно, будете молчаливы и благоразумны, господин Миролюбов! – последние слова офицер произнес с таким нажимом, что литератор едва снова не потерял сознание.

Шеффель между тем подошел к окну и крикнул по-немецки:

– Paul, Helmut, kommt zu! Loss![46]

И принялся указывать вбежавшим солдатам, какие картины следует выносить.

Чумаков не сразу вернулся к действительности. Представшая перед его взором картина была настолько яркой и сильной, что он долго находился под впечатлением.

– Ай да Корней! – произнес наконец вполголоса Чумаков. – Так обставил всех страждущих и жаждущих: и Миролюбова с Шеффелем, и националистов с бизнесменами! Вот так старая «консерва», вы просто молодец, Станислав Поликарпович! – «Консервами» на языке разведки именовались законспирированные агенты. Неожиданно Чумакова охватило радостно тревожное чувство. А вдруг уники где-то здесь? Всего в нескольких шагах?

Послышался стук в дверь, а затем чей-то голос. Вячеслав невольно вздрогнул, но в следующую минуту сообразил, что голос принадлежит помощнице хозяйки дома. Он быстро накрыл записи газетой.

– Войдите, пожалуйста!

– Мадам приглашает вас поужинать.

– Благодарю, Мари, с удовольствием, – Вячеслав на волне душевного подъема прихватил бутылку настоящего армянского коньяка, плитку шоколада «Аленка» и спустился вниз.

Чумаков прожил в доме на Брюгман-авеню четыре дня. Вначале поиски шли неторопливо, с частыми остановками и размышлениями. Но чем меньше оставалось времени, тем сильнее росло беспокойство и предчувствие неудачи. Он всякий раз гнал это предательское чувство, но оно неизменно возвращалось. Виза заканчивалась, нужно было уезжать. Ни дощечек, ни даже каких-либо их фрагментов найти не удалось. Он излазил на коленях весь пол в комнате, простучал стены, потолок, дверные косяки, проверяя каждую щель, каждую подозрительную трещинку в стене. Едва не разбирал по частям мебель, но ничего, кроме нескольких небольших тайников, оказавшихся пустыми, не обнаружил. Снова перечитал меморандум Корнея, надеясь найти подсказку или ключ, но все оказалось тщетно. Виски ломило от постоянного внутреннего напряжения. Последнюю ночь он почти не спал, перебирая в уме месторасположение квартир в доме, устройство крыши, которую он за эти дни, кажется, изучил достаточно хорошо, и старательно пытался представить, куда мог упрятать бесценные реликвии хозяин этого дома. Но ничего не помогало.

«А с чего ты взял, что они должны быть здесь? – саркастически спросил себя Чумаков. – Нафантазировал лишнего, и теперь в этом варишься. Мог последние два дня город посмотреть, куда-нибудь пойти, так нет, торчал до упора. Даже в бывший дом Миролюбовых не сходил. Ну вот, – он бросил взгляд на часы, – пора! Время вышло». – Подхватил сумку и, в последний раз окинув ставшую уже до мелочей знакомой комнату мсье Жака, со вздохом переступил порог. Попрощался с мадам Джулией и Мари и, только усевшись на заднее сиденье такси, расслабился, ощутив, как устал за последние дни. Было такое ощущение, что пустота заполнила все изнутри. Вячеслав прикрыл глаза: ни брюссельские улицы, ни болтовня словоохотливого таксиста его уже не интересовали.