Убийство Царской Семьи и членов Романовых на Урале - Михаил Дитерихс

Сознание своего идейного одиночества в кругу русской интеллигенции являлось одним из элементов душевной драмы последнего десятилетия царствования Императора Николая Александровича и Императрицы Александры Федоровны. Это идейное одиночество созналось Государем в полной мере со времени опыта сотрудничества с 1-й Государственной думой. Почувствовав в 1905 году потребность в «слиянии с народом» в целях «укрепления Самодержавия», Государь предложил своим министрам изыскать практическую форму осуществления вполне определенного Его желания «при непременном сохранении незыблемости Основных Законов Империи». Во исполнение такого повеления в Министерстве Внутренних Дел был разработан проект о Государственной думе, который уже при обсуждении его в Совете Министров не встретил единодушного решения по характеру своего внутреннего, общего духа, по содержанию. Тогда в целях обсуждения принципиального вопроса Государь собрал Совещание под своим личным председательством, в состав которого вошли Великие Князья, министры, члены Государственного Совета, высшие заслуженные сановники и несколько лиц ученого мира. При открытии Совещания Государь ясно поставил своим приближенным вопрос: что Он от них хочет услышать, выразив его в следующих словах:

«При обсуждении всякого вопроса, а особенно такого важного, высказываемые мнения расходятся в зависимости от взглядов и воззрений. Так, относительно формы осуществления Моих предначертаний многие находят, что проект Министра Внутренних Дел недостаточно широк, другие, напротив, считают, что этим проектом умаляются права Самодержавия, и потому он опасен для России. Первый и главный вопрос по существу: находится ли проектированный новый закон в полном согласии и правильном сочетании с нашими основными законами?»

Из всех ответов, данных присутствовавшими приближенными по этому основному принципиальному вопросу, только ответ графа А. А. Голенищева-Кутузова затрагивал вопрос в глубоких, коренных основаниях его существа и при этом исключительно с точки мировоззрения русского народа «всея земли» и соответствия его историческим основам Русского государства. Все остальные ответы хотя и не показали единомыслия в принципиальном значении нового закона, но не выходили, по существу, из рамок оснований и принципов западноевропейского духа и западноевропейских образцов, совершенно чуждых 90 % населения Русского государства. Но так как известными оговорками и редакционными поправками в проектируемом законе можно было оградить Самодержавие с формальной стороны, то в результате Государь поверил, своим приближенным и Государственная Дума увидела свет.

Первый же опыт практического применения нового закона показал несостоятельность мнения приближенных Государя: Государственная Дума, являвшаяся учреждением по духу и свойствам выборов не исторически русским, внесла только, как предупреждал Голенищев-Кутузов, «несомненно большую, чем ныне, смуту».

Государь увидел, что его приближенные не понимают ни его, ни того, что хочет народ, ни того, чего добиваются так называемые передовые партии. Он почувствовал всю горечь и ужас своего одиночества среди приближенных, а ждать другого отношения со стороны передовых партий, конечно, не приходилось, так как каждая из них хотела только своего, а не того, что хотелось бы народу.

Желания же последнего, равно как и «слияние Царя с народом», могли вылиться только через исторический сословный Земский собор «всея земли».

В 1914 году, с началом великой мировой войны, проявился несравненно болезненнее еще один симптом одиночества Царя и Царицы в кругах интеллигентной части России.

Всем близко стоявшим к правительственным, высшим служилым и общественным кругам в период, предшествовавший объявлению войны, памятны эти дни по той нерешительности, колебаниям и слабости, которыми характеризовались распоряжения и предположения, исходившие от Государя Императора. Вопреки определенным сведениям о принятии Германией «подготовительного к мобилизации положения», вопреки ультимативным требованиям, предъявлявшимся германским послом нашему Министру иностранных дел, Государь, опираясь на заявления, получавшиеся Им от Императора Вильгельма, не решался на какое-нибудь определенное выступление. Шесть раз за период с 12–17 июля мобилизационный план России переделывался соответственно тем колебаниям и переменам, которые получались из Царского Села. Напрасно предназначавшийся на должность Начальника штаба Верховного главнокомандующего генерал Янушкевич по нескольку раз в день при личных посещениях и по телефону докладывал о достоверных сведениях, получавшихся из Германии, и предупреждал о возможности срыва германским Генеральным штабом мобилизации Варшавского округа; напрасно Министр иностранных дел Сазонов докладывал, что представления германского посла Пурталеса ни по содержанию, ни по тону не согласуются с заявлениями Вильгельма; Государь продолжал колебаться, изменять свои решения и упорно не соглашался на объявление общей мобилизации всех вооруженных сил России. Был даже такой случай, когда 15 июля министрам, Сазонову и Янушкевичу удалось убедить Государя подписать Указ об общей мобилизации, но он был отменен в тот момент, когда уже распределялся по телеграфным аппаратам на главном почтамте для рассылки его по всей России. Наконец, по общему соглашению министров, высших придворных и военных начальников было решено оказать на Государя коллективное давление, для чего в 2 часа дня 17 июля в Мариинском дворце собрался Совет Министров в полном составе и было решено, что Председатель Совета отсюда же по телефону доложит Государю о мнении всего Совета о необходимости немедленно объявить общую мобилизацию.

Государь ответил: «Хорошо. Я согласен».

«Прикажете прислать на подпись указ?» – спросил Горемыкин.

«Указ я могу подписать завтра. Считайте, что он есть и делайте все распоряжения», – ответил Государь.

Помня события 15 июля, среди министров возникло предположение прервать на время, до рассылки распоряжений о мобилизации, телеграфное и телефонное сообщение Александровского дворца с Петроградом. Генералу Янушкевичу рекомендовалось покинуть на это время свою квартиру, а генерал Сухомлинов предполагал, что если с новой отменой мобилизации Государь обратится к нему, то он сошлется на то, что это компетенция генерала Янушкевича. Все чины высших военных управлений (в том числе и автор настоящей книги) ликовали по поводу объявления общей мобилизации и предстоящей войны с Германией.

Все эти события, предшествовавшие объявлению мобилизации, с различными заключениями, суждениями и комментариями разносились по городу и воспринимались «общественным мнением» по-своему и в соответственной политической окраске. Можно сказать с уверенностью, что этот период колебаний и нерешительности Царя был крепко учтен «общественным мнением» и впоследствии лег в основание гнусной клеветы, что колебания Царя и особенно влиявшей на него Царицы вытекали все из тех же личных симпатий Державной Четы к Вильгельму и из общих германофильских тенденций Государя и Государыни. Министры встретили полное сочувствие и одобрение со стороны «общественного мнения» в своей твердости и настойчивости перед Царем, а генерал Сухомлинов удостоился даже грандиозной народной манифестации перед балконом занимавшегося им дома. Политические деятели Государственной Думы обменивались крепкими рукопожатиями с представителями правительства и с политическими своими противниками и все весело и торжественно улыбались друг другу и чему-то радовались, как будто для России наступал светлый, радостный праздник. Трудно сказать, чего в политических кругах «общественного мнения» было больше – сознательного патриотизма или расчетливого политического ликования, по крайней мере, в ответ на обращение правительства к народу по поводу мобилизации на страницах некоторых периодических изданий уже 17–18 июля, наряду с громкими призывами к национальному объединению, появились слова и такого свойства: «Хочется верить, что раз правительство в одном вопросе правильно оценило всю роль и значение общественных сил, оно не остановится, и за первым шагом навстречу обществу будут и последующие. При таких условиях налетевший шквал, быть может, неожиданно окажется для России тем потоком свежего воздуха, который очищает затхлую атмосферу и, вызвав национальный подъем, приведет к оживлению нашей внутренней жизни, к развитию и торжеству прогрессивных начал» (СПб. Курьер. 17 июля). «И если, паче чаяния, нам придется воевать, то мы знаем, что воюем не с немецким народом, а с его правительством, попавшим во власть придворных интриганов, юнкерства и бреттеров в военных мундирах» (Рус. слово. 17 июля). Но едва ли и заметки следующего рода способствовали прочности и долготерпеливому напряжению сознательного патриотизма в народных массах: «Германия рискует всем, Россию же опрокинуть невозможно, даже при самом неблагоприятном для нас стечении случайностей. Можно строить разные предположения о том, сколько месяцев продлится война, но о конечном ее исходе нет двух мнений. Этот исход, рано ли, поздно ли, будет очень печальным для Германии. И с этой уверенностью Россия спокойно ждет будущих событий» (Гол. Москвы. 21 июля). «Германия повторила в объявлении войны России тот жест, какой сделала Австрия в отношении Сербии перед войной. Что это значит? Не хотела ли Германия выразить этим, что она смотрит на Россию и уважает Россию не более и не иначе, чем Австрия – маленький славянский народ? Ближайшие недели и месяцы покажут, так ли всепобедителен немец, как он представляется самому себе» (Нов. вр., 19 июля).