Золотая братина. В замкнутом круге - Игорь Минутко

– Нет, это явь, – тихо молвил Глеб Кузьмич, запустив руки в густые седые волосы. – Ты счастливчик. Проскочили мы с твоим музеем…

– Что ты говоришь! – замахал руками Кирилл Захарович. – Все только начинается, я убежден: теперь, после Двадцатого съезда партии, доклада Никиты Сергеевича, разоблачения культа личности Сталина, нас ждут новые времена – демократизация, свобода, расцвет культуры!

– Ничего этого не будет, – удрученно заявил Забродин. – Вернее… Да, кое-что изменится… наверное, изменится. К лучшему. Но демократия, свобода… Потрясающе, как вы все наивны! Впрочем, и я… И я поддался эмоциям. Сразу после смерти антихриста… Неужели же наша советская история ничему не учит?… Пойми, Кирилл: надо менять не людей, а политическую систему. А наша политическая система преступна…

– Что? – Любин оглянулся на закрытую дверь кухни.

– Наша политическая система преступна, – повторил Глеб Кузьмич. – И пока страной правит олигархическая верхушка коммунистической партии, а ее власть охраняет ведомство под названием КГБ – Отечество в опасности. Ты пойми: ведь ничто не изменилось! – повысил голос Забродин. – У власти те же преступники, которые десятилетиями подобострастно окружали трон Сталина. Они все его последыши, «верные ученики». – И, встретив взгляд Любина, Глеб Кузьмич замолчал. – Прости!.. Но правду надо знать. И прямо смотреть ей в глаза. Однако главное для нас свершилось: Музей русского народного искусства создан. Пусть для кого-то он карта в политической игре. Для народа, для страны – это победа отечественной культуры. Я поздравляю тебя, Кирюша, с завтрашним днем!..

Все это было год назад. Неужели прошел уже год? Нет, больше, год и три месяца. Кирилл Захарович взглянул на часы.

– Пора, – сказал он, – «Интурист» – организация пунктуальная. У них поток…

Два пожилых человека, если не сказать старика, прошли через прохладный холл музея и оказались в уютном дворике с белыми скамейками, с клумбой, на которой ярко рдели настурции; возле старинной каменной ограды росли густые темные липы, и в них азартно галдели невидимые воробьи. Любин и Забродин вышли на улицу. Здесь уже стояло два интуристовских автобуса, забравшихся одним боком на тротуар, – Второй Зацепный переулок был слишком узким.

Подъехал третий автобус, и из него из обеих дверей посыпались представители Черного континента: ослепительные улыбки, темпераментные жесты, яркая одежда. И еще автобус… Чинно выходят в основном пожилые люди, неторопливая немецкая речь.

– Так у нас каждый день, – заметил Кирилл Захарович. – Интерес к народному русскому искусству огромен. Должен подчеркнуть, у иностранных туристов больше, чем у соотечественников. К сожалению.

Забродин рассматривал немецких туристов.

– Господа старики – наши с тобой ровесники, – задумчиво сказал он. – Тоже, значит, интересуются русским искусством. Любопытно знать, где они были, например, весной сорок пятого…

– Может быть, – перебил Любин, – может быть, как раз то, что ты думаешь. И это прекрасно. В этом высшее предназначение искусства: примирение, покаяние…

– Да, да, – согласился Глеб Кузьмич. – Это французы? «Все понять, все простить».

– Воистину так, – откликнулся Любин.

Подъехал следующий автобус. Из распахнувшихся дверей выходили, весело переговариваясь, люди разных возрастов, разномастно и ярко одетые, с фотоаппаратами и кинокамерами.

– Говорят, кажется, по-норвежски, – отметил Кирилл Захарович. – Значит, они.

Забродин и Любин подошли к автобусу. Из передних дверей выпорхнула молоденькая девушка в тесных джинсах, быстро обернувшись, что-то сказала, и ей подал руку дряхлый старик, появившийся в дверях. Девушка помогла старцу выйти из автобуса. Сзади его поддерживал молодой человек с кинокамерой через плечо.

– Алексей Григорьевич! – негромко окликнул Любин.

Старик стал оглядываться по сторонам, близоруко щурясь. Да, это был граф Оболин. Но что с ним сделало время! Высохшая фигура, согбенная спина, иссеченное морщинами аскетическое лицо, седые волосы. Кирилл Захарович почувствовал спазм, сжавший горло. Теперь они стояли друг напротив друга: граф и Забродин с Любиным.

– Постойте, постойте! – возгласил Алексей Григорьевич. – Я сам… Сам узнаю. Вы Любин. Любин Кирилл Захарович. Мы с вами вчера говорили по телефону. А вы…

– Глеб Кузьмич Забродин, – подсказал Любин.

– Глеб Кузьмич… Все вспомнил. Осло, Берлин… Все, все… Позвольте, господа, обнять вас и расцеловать по-русски.

У графа Оболина слезы выступили на глазах.

– Вы мне, Алексей Григорьевич, вчера преподнесли сюрприз – ваш приезд, – сказал Любин. – А я вам – сегодня: помимо братины – встреча с Глебом Кузьмичом.

– И у меня для вас, граф… – Забродин покашлял: першило в горле. – Сейчас. – Он вынул из кармана пиджака бумажник, из бумажника – целлофановый пакетик, из пакетика – медальон на золотой цепочке. – Возьмите, Алексей Григорьевич.

Граф Оболин трясущимися руками осторожно, не веря глазам, взял медальон, рассматривал его несколько мгновений и вдруг начал судорожно целовать.

– Дарья… Дарьюшка… – шептал он. – В нем мой портрет… в молодости. Открывается с секретом, здесь, сзади. Сейчас… – Но Алексей Григорьевич не сумел открыть медальон. – Ладно… Потом… В ту ночь… В ту нашу первую ночь я подарил ей… Дарьюшка… Любовь моя…

– Мы похоронили ее вместе со своими товарищами, – тихо проговорил Забродин, – в Германии, в земле Баден, в двадцати километрах от города Лаупенен и в восьми – от швейцарской границы.

– Да, да! Я знаю… Мне писали. Только место захоронения, было сказано в письме, неизвестно.

– Оно известно и отмечено на карте, – сообщил Глеб Кузьмич. – Вы ее получите. И может быть, немецкие власти вам разрешат…

– Дай-то бог! – воскликнул граф Оболин. – А я… Как только прочитал, что «Золотая братина» выставлена в музее, я тут же попытался приехать. Но не получил визы в вашем посольстве. Как я хотел попасть на суд! Увидеть Никиту на скамье подсудимых… И… Да простит меня Бог! Увидеть, как он примет смертный приговор…

– Он принял его достойно, – сказал Забродин.

– А вообще… – граф Оболин подыскивал нужные слова, – как он вел себя на процессе? Поймите, господа! Я простил Никиту! Я простил всех… Но все равно… Это не чувство мести, нет!.. Не знаю… Видеть хотел. Он признал себя виновным?

– Да, – кивнул Любин, – Никита Никитович Толмачев признал себя виновным. Во всем.

– Ему дали последнее слово? – спросил Алексей Григорьевич.

– У вашего бывшего дворецкого была единственная просьба: он молил разрешить ему перед смертью взглянуть на «Золотую братину».

– И ему разрешили?… – прошептал граф Оболин.

– Сначала отказали, – пояснил Забродин. – Но мы с Кириллом Захаровичем настояли, убедили. Последняя просьба Никиты Толмачева была удовлетворена: он, за несколько дней до вынесения приговора, увидел «Золотую братину» под бронированным стеклом.