Золотая братина. В замкнутом круге - Игорь Минутко

За спиной графа родился легкий одиночный звон, ему тут же ответили другие звоны, еще более легкие. Григорий Григорьевич быстро обернулся: чаша в центре сервиза еле заметно покачивалась. К ней едва уловимо двигались блюда, подносы, кубки, тарелки, касаясь друг друга, и от этих прикосновений рождался звон… Он становился все более многоголосым, он усиливался, звучал все громче, громче, громче!.. «Как дети стремятся к своей матке, ищут спасения…»

Золотая молния вспыхнула в зале, и в миг ее ослепительной вспышки увидел граф Оболин смрадную пыточную и на дыбах мастера Прошку Седого и его трех подмастерьев. Разом смолк перезвон, замер на столе сервиз. И осенило Григория Григорьевича: «Так это сейчас там… С ними полковник Демин… Да как же я… Дьявол, дьявол попутал… От злости и неудачи ослеп… Господи! Помоги! Как остановить?…» И закричал граф Оболин страшным, нечеловеческим голосом:

– Николай! Не надо!.. Не делай! Слышишь? Не делай этого!..

Но не слышит полковник Демин запоздалого вопля боярина. В кресле сидит он, после недавнего обеда хмельной, но в меру. Рядом с ним стоит управляющий Людвиг Штильрах, ни жив ни мертв – тень от человека осталась.

– Значит, вольную возжелали за сервиз крамольный? – нарушает молчание полковник Демин, ногтем мизинца в зубах ковыряя. – Что же, сейчас получите все сполна, мужичье, черная кость, бунтовщики! Будет вам плата от графа нашего Григория Григорьевича Оболина. – Он поворачивается к Штильраху: – Кто Данилка?

Управляющий кивает на Данилку. Полковник Демин сделал знак палачам. Те Данилку окружили. Рухнуло хрупкое тело на земляной пол.

– Рисунок по литью ладно ведешь? – Смотрит на мастерового полковник вприщур, усмехается. – Линию чуешь? – Знак палачам. – Давай!

Окружили четверо в красных рубахах Данилку. У одного заплечных дел мастера в руке штырь с концом раскаленным.

– А-а-а! – нечеловеческий страшный вопль – и сводчатые потолки дрогнули.

Вместо глаз на лице Данилкином – кровавые дыры, легким дымком исходящие. Подхватывают палачи уже бесчувственное тело, в угол, как мусор, бросают.

– Кто Егорка? – спрашивает полковник Демин. Молчит Людвиг Штильрах, сейчас оземь грохнется, чувств лишившись.

– Кто, я спрашиваю!

Управляющий Катлинским заводом неверной дрожащей рукой показывает на Егорку. Второй подмастерье сдернут палачами с дыбы.

– Значит… – медленно слова выговаривает полковник Демин. – Значит, по слуху насечку делаешь? Железы, будто зверь лесной, выслушиваешь? – Палачам небрежно знак рукой. – Получи свое!

Повален на бок Егорка, прижат к полу коленями. Руки сапожищами придавлены – не шелохнутся. Льют ему в ухо из ковша расплавленное олово.

– Мама-а-а!..

– Поворачивай на другой бок!

Бросают тело Егорки, бьющееся в конвульсиях, в тот же угол, где Данилка клубком свернулся и по полу пальцами рук скребет.

– А это, значит, Васька Лапоть? – Полковник Демин поднимается из кресла, прохаживается вокруг могучего подмастерья, свисающего с дыбы. – Песни петь горазд? Давай, палач!

Падает на пол тело Васьки Лаптя. Все четверо палачей на него наваливаются – еле сил хватает удержать: бьется богатырь, вот-вот мучителей с себя скинет. Однако неравные силы. Раскаленными щипцами вырывают у подмастерья язык. А он, все силы собрав, в камень превратившись, – ни звука.

– Гордый… – цедит сквозь зубы полковник Демин и к последней дыбе поворачивается: – Вот и все, Прошка Седой, великий искусник… Стало быть, ты у нас мастер – золотые руки? – Повернулся к палачам посланник графа Оболина: – Давай!

Подхвачен с дыбы Прошка Седой, подтаскивают его к плахе, обе руки – на нее. Рушится на плаху топор палача. Только скрип зубов, глаза под лоб закатываются. Ручьями кровь растекается. Теперь все четверо лежат они в углу пыточной кровавой, бесформенной массой. Только глухие стоны слышатся оттуда.

– И меня с ними казните! – закричал Людвиг Штильрах, дергая свою густую черную бороду и не замечая этого.

– Надо будет – казним, – спокойно изрекает полковник Демин. И с последними словами – в угол, где корчится в муках всё, что осталось от великих мастеров: – Вот вам и вольная! Пользуйтесь!..

Направляется полковник Демин к дверям из пыточной, уже весь сладким думам предаваясь о скорой встрече с невестой своей ненаглядной, фрейлиной ее императорского величества, Елизаветой Петровной Борятиной… Затихают его тяжелые шаги на лестнице.

А управляющий Катлинским заводом Людвиг Штильрах с ужасом и состраданием, сокрушающим сердце, смотрит на истерзанные, изуродованные тела мастеров: «Что делать? Как помочь? Чем облегчить страдания?…»

И вдруг! Дуновение ветра ворвалось в пыточную, и этот вольный ветер пах цветами: сиренью, лесной фиалкой, белыми садовыми лилиями. Вместе с ветром в пыточной возникло нечто. Людвиг Штильрах не верил собственным глазам: некая могучая сила оторвала от пола четырех палачей, пронесла их по воздуху и распяла на стене. Нет, они были живы, но паралич сковал их тела. Они не могли пошевелить и пальцем, с ужасом и животным страхом взирая на происходящее. Над телами мастеров закружился хоровод бледно-коричневых бабочек, возникших из струй легкого ветра, их становилось все больше и больше, бабочки садились на раны, на искаженные мукой лица, взлетали, кружились, их хоровод, становился все плотнее.

Так видел это Людвиг Штильрах. На самом же деле мастера чувствовали прикосновение к ранам прохладных врачующих рук. И затягивались раны и ссадины, уходила, отступала боль, над ними склонялись прекрасные прозрачные лица молодых мужчин, а в сознании звучали голоса:

– Все пройдет. Мы вас вылечим. И знайте: вы сделали главное дело в своей жизни. Смотрите! Смотрите!

И видели ослепленный Данилка, глухой Егорка, немой Васька Лапоть и безрукий великий мастер Прошка Седой одну и ту же картину: в некоем бархатном темном пространстве появилась, реально и выпукло, ярко освещенная вся их «Золотая братина» – чаша-матка и вокруг все ее триста пятьдесят детей.

«Вот главное дело вашей жизни».

«Да! Да! Да!..»

«Сервиз этот – ваша смертная плоть и бессмертная душа».

«Да! Да! Да!..»

В это предначертанное свыше время граф Оболин стоял перед сервизом, и правая рука его невольно, сама собой, творила крестное знамение – одно за другим. На глазах Григория Григорьевича «Золотая братина» преображалась. Пунктирные линии всех ее рисунков, и на чаше-матке, и на остальных предметах, ожили, запульсировали огненно-красными точками, которые быстро превращались в струйки – горячая алая кровь струилась по всем артериям сервиза, и он стал настолько божественно красивым, что граф Оболин зажмурил глаза, дабы не ослепнуть от восторга и смятения.

«Я понимаю, понимаю, это ваша кровь, мастера… – лихорадочно думал Григорий Григорьевич. – Виновен! Каюсь! Простите, если можете. Но вы не умрете! Нет… Ведь вы – это „Золотая братина“. Не расплавлю… Сохраню. Потомкам… Прав, прав князь Алексей Иванович Гагарин: не токмо для фамилии своей сохраню, но и для России. И для вас, мастера! А на Высшем суде вместе со Вседержителем и вы будете судить меня… Аминь!»