Вне закона - Овидий Горчаков

– Подводы оставили? – уничтожающе спросил нас Кухарченко. – Видали? Трассирующими лупят! Значит, засада не случайная – немцы нас ждали тут. – Он снова повернулся к нам: – Сливки, молоко и масло оставили?

Партизаны пожимали плечами, усмехались невесело:

– Не до жиру…

– Четырех наших товарищей оставили? – спросил он, запуская ложку в ящик с медом.

Мы молчали – крыть было нечем. Но виноватым никто себя не чувствовал. У партизан так частенько бывает: нарезай в обе лопатки, перекличкой потом займешься.

– Слушай мое решение! – повысил голос Кухарченко, облизывая ложку. – Была не была, мы атакуем сейчас эту паршивую веску, выбьем фрицев и вернем наши трофеи! И я, ваш командующий, вас поведу!

Лица партизан вытянулись. Лес позади отодвинулся по меньшей мере на десять километров. Уж лучше бы Лешка-атаман берег персону будущего Героя. Ан нет, опять, на нашу беду, взыграл атаманский характер.

– Правильно я говорю, десантники? – обратился Кухарченко ко мне и Барашкову. – Правильно, орелики?

Я промолчал, а Барашков не выдержал:

– Брось, Лешка! Я не трус, но это дело пропащее. Не при ты против рожна. Лбом стенку не прошибешь. На «ура» их не возьмешь. Черт их знает, сколько их там!

– Ты что?! – взревел вдруг Кухарченко. – Командующему возражать?! Сполняй приказ, а то я из тебя шницель сделаю! Як блысну!..

Я не раз слышал, что Лешка-атаман дает в бою волю рукам, многим новичкам попадало от него, но поднять руку на Барашкова, на лучшего нашего диверсанта!.. Я встал перед Барашковым. Рядом встали десантники Колька Сазонов и Колька Шорин.

– Ты, Лешка, эту партизанщину брось! – тихо сказал Сазонов.

Отведя душу в длинной очереди ругательств, Кухарченко плюнул:

– Я бы вас одной правой. Не хочу руки марать. Да и как я потом буду с битым войском воевать? А ну устрой-ка, Жариков, арт-подготовочку! Дай им пить, угости из своего самовара. Их там тридцать гавриков с одним станкачом. Остальным – приготовиться к атаке! Приказ есть приказ. Посмертно тот трус, кто командира бросит. А ты, Барашков, забыл, что не было в сорок первом такой части во всей Красной Армии, которая имела бы столько Героев, сколько наша? Причем – факт любопытный – все посмертно!..

И Кухарченко забренчал на гитаре и, не выпуская изо рта самокрутку, запел фальшивым голосом переиначенную кем-то в отряде песенку:

Жариков сунул в ствол ротного миномета первую мину. И все мы стали свидетелями поразительного акустического явления – Кухарченко даже рот разинул. Светло, зыбкая ночная тьма почти заметно распадалась в воздухе на зерна, на мельчайшие крупинки, все вокруг трепетало, дрожало, расплывалось. В необычайно тихом воздухе взрыв мины покатил влево и вправо два гигантских колеса грохочущего звука. Долго и звонко катились они по росе, уходя все дальше и дальше от деревни, переходя в зыбкий шорох, пока совсем не замерли вдалеке…

Мины Жарикова, видно, напугали немцев – они внезапно прекратили стрельбу.

– Хватит! – закричал Кухарченко и, не выпуская из рук гитары – в зубах сигарета, из ноздрей дым, – помчался вниз, к деревне. – Ну, двум смертям не бывать… За мной! – крикнул он не оборачиваясь, и всех точно ветром сдуло с пригорка.

– Вот дуролом! – ругался на ходу Барашков. – Атаковать вздумал!..

Неизвестно, чем кончилась бы безумная затея Кухарченко, если бы из села не выбежал к нам навстречу босой Киселев. На этот раз он держал сапоги в руках. Он невнятно лепетал что-то, дико озираясь на Недашево. Нам удалось кое-как выведать у него, что трое отбившихся партизан не убиты и не ранены, а целы и невредимы: Киселев видел, как они «нарезали» из деревни с другой стороны.

– Я зами-ми-нированный мост перебежал! – сообщил он, стуча зубами и заикаясь. – То-то-только потом вспомнил, что Ба-Барашков его минировал.

Кухарченко грозно и вопросительно глянул на Барашкова:

– Чего мост не взорвался?

– Так я ж противотанковую заложил!

Мы направились к лесу. Кухарченко шел позади всех и настраивал гитару.

– Чудеса! – покачал он головой. – Из свинцового дождя сухими вышли! Кино!

В лесу было темно и дымно. Росой, от которой набухли лесные травы, промочило всех до пояса.

– К обеду будем в лагере, – ободряли мы друг друга, но предполагает иногда партизан, а располагает немец.

Взбешенные, видимо, неудачей вейновской и недашевской ловушек, немцы пошли по нашим следам, а потеряв наш след, за несколько часов наводнили все деревни и села в округе карателями. Наша разведка постоянно наталкивалась в тот день на немцев. Пришлось пробираться незнакомыми перелесками…

У нас не нашлось и крохи хлеба. Мед обжигал нутро, ударял в голову, наливал ноги свинцом. Воды не было. Мы ночевали в лесу, голодные и усталые. «В головы кулак, а под бока и так», – сказал Жариков, укладываясь спать под елкой.

Ночью меня ткнул кулаком в ребра Кухарченко.

– Ты чего? На пост не пойду. Я помощник командира, – заговорил я спросонья.

– Цыц, кореш! Какой пост? Лежи. Я так просто. Не спится мне…

– Ну, знаешь ли!

– Цыц! Понимаешь, вопрос один мучает… – полушепотом заговорил Кухарченко, – такая ерунда в голову лезет. Как думаешь, почему эти князевские выдали своих полицаев – соседей, родичей? Нешто с перепугу? Только давай без политики!

– А тут нельзя без политики.

– Ну?! Ты думаешь? – Кухарченко был задумчив. В таком состоянии я видел его впервые. – Прямо чудо, елки-палки! Да немцы за это… И никто им орден не даст.

– Эх, Лешка! – сказал я ему. – Тебя бы в хорошие руки. Не только тебя, а и Богданова и Гущина…

Кухарченко не понял меня, а я отвернулся, чтобы не сказать большего, и долго не мог уснуть.

Все лето – да что там, всю жизнь! – от этого твердолобого боксера, который все на войне делал лучше всех, но не думал при этом, впечатления отскакивали, как удары от боксерской груши, как горох от стенки. И вдруг проняло!.. Вдруг изменил Кухарченко всегдашней привычке обо всем судить с наскока, не задумываясь. Когда состоится суд над Самсоновым, думал я, вспомнят ли судьи о не последнем из преступлений Самсонова – о том, что не только сделал он своими сообщниками, но и обесчестил, искалечил таких людей, как Кухарченко, Богданов, Гущин… Другой командир сделал бы их героями. А Перцов, Гаврюхин?.. Каждый из них по-своему болен самсоновщиной. Но вот уже даже Кухарченко начинает выздоравливать. Значит, у него в груди не двигатель внутреннего сгорания. Значит, еще можно направить на правильный путь эту дикую, необузданную натуру. Я уснул в ту ночь с улыбкой.