Гибель гигантов - Кен Фоллетт

Он подозвал ребят.

— Вот что, парни, — сказал он. — Стреляйте сколько есть патронов, потом, когда кончатся, — отступаем.

Он расстрелял оставшиеся патроны в немцев, до которых винтовки еще не добивали, повернулся и побежал. Остальные последовали его примеру.

Они пробрались через немецкие укрепления, а потом через нейтралку, в сторону садящегося солнца, перепрыгивая через тела и обходя подальше санитаров с носилками, подбиравших раненых. Никто в них не стрелял.

Добравшись до английской стороны, Билли спрыгнул в траншею. Было очень много и мертвых, и раненых, и измученных солдат, которым удалось выжить. Он заметил лежащего на носилках майора Фицгерберта. Его лицо было в крови, но глаза открыты, он был жив и дышал. Вот кого не жаль было бы потерять, подумал Билли. Множество людей просто сидели или лежали в грязи, уставившись в пространство, ошеломленные, потрясенные, парализованные усталостью. Офицеры пытались организовать перевозку раненых и убитых в тыл. Никакого чувства победы не было, никто не собирался выступать, офицеры и не смотрели в сторону передовой. Грандиозное наступление провалилось.

Вслед за Билли в траншее оказались остальные солдаты его отделения.

IV

Через неделю Оуэн Бевин был отдан под трибунал за дезертирство.

На суде ему разрешили пользоваться услугами адвоката, и роль его должен был выполнять назначенный офицер, но Бевин отказался. За это преступление полагалась смертная казнь, но обвиняемый не произнес ни слова в свою защиту. Судебное заседание заняло меньше часа. Бевин был признан виновным.

И приговорен к смерти.

Его дело было передано на утверждение в Генеральный штаб. Верховный главнокомандующий утвердил смертный приговор. Через две недели во Франции, на грязном, затоптанном коровами лугу, Бевин на рассвете предстал с завязанными глазами перед расстрельным взводом.

Должно быть, кое-кто из стрелявших целил мимо, потому что после залпа он был все еще жив, хоть и истекал кровью. Командир расстрельного взвода подошел к нему, вынул пистолет и в упор выстрелил мальчику в лоб.

И тогда наконец Оуэн Бевин умер.

Конец июля 1916 года

Этель много думала о жизни и смерти. Она понимала, что может никогда больше не увидеть брата. И была рада, что он потерял девственность с Милдред.

— Я позволила твоему братишке со мной поразвлечься, — небрежно сказала Милдред, когда он уехал. — Славный мальчик. У тебя дома в Уэльсе больше таких не осталось?

Но Этель подозревала, что чувства Милдред вовсе не таковы, как она хочет показать: теперь в вечерних молитвах Энид и Лилиан просили Бога присмотреть за дядей Билли, чтобы он живым и невредимым вернулся домой.

Через несколько дней Ллойд подцепил какую-то инфекцию. Он задыхался, и Этель не спускала его с рук, пытаясь облегчить страдания. Она страшно боялась, что он может умереть, жалея, что его так и не увидели бабушка с дедушкой. И когда он стал поправляться, она решила свозить его в Эйбрауэн.

Этель вернулась в родной город ровно через два года. Шел дождь.

Городок не сильно изменился, но все здесь показалось ей гнетущим. Она прожила здесь двадцать один год и не чувствовала этого так остро, но теперь, после Лондона, заметила, что Эйбрауэн весь — одного цвета. Все здесь было серое: дома, улицы, горы шлака и низкие дождевые тучи, уныло плывущие над холмами.

Когда Этель сошла с поезда на станции, было далеко за полдень, и она чувствовала усталость. Целый день на колесах с полуторагодовалым ребенком — это нелегко. Ллойд был послушный мальчик и сразу очаровал соседей белозубой улыбкой. Но все равно его надо было кормить в тряском вагоне, переодевать в зловонном туалете и убаюкивать, когда он от усталости раскапризничался, — а ведь это непросто, когда на тебя смотрят столько незнакомых людей.

Прижимая к себе Ллойда, с маленьким чемоданчиком она пошла через станционную площадь, а потом по Клайв-стрит, идущей вверх по склону. Скоро она стала задыхаться. От крутых подъемов она тоже отвыкла. Лондон стоял на ровном месте, а в Эйбрауэне, куда бы ты ни направился, приходилось идти вверх или вниз по крутому склону.

С тех пор как уехала, она ничего не знала о здешней жизни. Билли рассказывал ей новости, но ведь мужчины не знают толк в сплетнях. Вне сомнения, долгое время главной темой пересудов была она сама. Однако должны же были с тех пор разразиться и новые скандалы.

Она шла, и на нее, не скрываясь, пялились несколько женщин. Она знала, что они о ней думают. Как высоко себя ставила эта Этель Уильямс, а теперь вернулась в старом коричневом платье, с ребенком на руках — и без мужа. Высоко летать — больно падать, скажут они, пряча за показным сочувствием злорадство.

Она шла на Веллингтон-роу, но не в родительский дом. Отец ведь сказал, чтобы она не возвращалась. Она написала матери Томми Гриффитса по прозвищу миссис Гриффитс Социалистка. (На этой же улице жила другая, миссис Гриффитс Богомолка.) Гриффитсы в церковь не ходили и не одобряли чрезмерной принципиальности отца Этель. Томми останавливался у Этель в Лондоне, и миссис Гриффитс была рада оказать ей ответную услугу. Томми был единственным ребенком, и пока он воевал, кровать его была свободна.

Отец и мама Этель не знали, что она приедет.

Миссис Гриффитс тепло приняла Этель и заворковала над Ллойдом. У нее когда-то была дочь одного возраста с Этель, которая умерла от коклюша. Этель едва помнила ту светловолосую девочку по имени Гвенни.

Этель покормила и переодела Ллойда, затем присела на кухне выпить чашку чаю. Миссис Гриффитс заметила у нее обручальное кольцо.

— Ты замужем? — спросила она.

— Вдова, — сказала Этель. — Он погиб под Ипром.

— Как жаль.

— Он был тоже Уильямс, так что мне не пришлось менять фамилию.

Теперь эта новость разойдется по всему городку. Наверняка многие усомнятся в существовании этого мистера Уильямса и в том, что он действительно женился на Этель. Но совершенно не важно, поверят ей или нет. Женщину, говорящую, что она была замужем, в обществе принимали, а мать-одиночку считали шлюхой. У жителей Эйбрауна были свои принципы.

— Когда ты собираешься повидаться с мамой?

Этель не знала, как родители воспримут ее появление. Может, снова выгонят вон, а может — простят. Или, осуждая ее грех, все-таки не прогонят.

— Не знаю, — сказала она. — Я боюсь.

— Ну да, — сказала миссис Гриффитс, глядя на нее с сочувствием. — Твой отец порой — настоящий деспот. Хотя он тебя любит.

— Люди всегда так думают. «Отец тебя очень любит», — говорят они. Но если он выгнал меня из дома, как тут говорить о любви?

— Люди часто ведут себя необдуманно, когда уязвлена их гордость, — примиряющее сказала миссис Гриффитс. — Особенно мужчины.