Публикации на портале Rara Avis 2015-2017 - Владимир Сергеевич Березин

без пояснений, как общепринятый. Первый известный случай такого словоупотребления фиксируется в 1841 г. Уместно предположить, что термин „декабрист“ возник раньше, а к 1841 г. он уже, как говорится, обиходный. Элемент профессионального сленга сибирских чиновников. Он использовался для краткого обозначения осужденных по „Делу о заговоре 14 декабря 1825 г.“ и делам, связанным с этим заговором»[327].

Происходит удивительное расслоение понятия. Сами декабристы спорят о том, кто из них «настоящий».

Одни считают, что «декабрист» — это осуждённый по делу 14 декабря, другие настаивают на том, что это непосредственный участник событий на Сенатской площади (или мятежа на Украине). «Жёны декабристов» — тоже отдельный образ. Обнаруживается удивительная сложность, потому что слова означают в разное время противоположные вещи — то «государственных преступников», то «революционеров», причём само слово «революционер», вертясь как флюгер, указывает то на хорошее значение, то на плохое. Не говоря уж о таких фигурах, как тот из Муравьёвых, что был прозван «Вешателем». Судя по всему, он всю жизнь (и в тайном обществе, и помещиком, и на службе) был прагматиком — очень умным и расчётливым. В 1826 ему дали оправдательный аттестат (который вообще мало кому давали — Грибоедову пришлось для этого полгода находиться в узилище). Ещё интереснее случай Суворова, которого спасла фамилия: «Не может внук великого Суворова сделаться изменником Отечеству», — как приговаривает Николай в известном историческом анекдоте. Суворов впоследствии стал петербургским генерал-губернатором (и не пошёл на банкет того самого Муравьёва, сказав, что людоеда славить не будет). Вот магия имени.

Но в годы моего беспечного детства, да и беспутной юности, начало XIX века было для интеллигентного человека временем особым. Вокруг был застой, допуски и посадки вкупе с поездками на картошку, а также главной жизненной задачей казалось ксерокопирование поэта Гумилёва.

При этом первая треть XIX века была официально санкционированным убежищем: какой-нибудь Гумилёв был спорен, а вот Пушкин — совершенно бесспорен. Время и место убежища состояло из трёх компонент — войны 1812 года, Пушкина и декабристов. Порядок перечисления произволен, потому что всё это быстро переплелось в единое «давным-давно» под музыку композитора Хренникова. Евгений Онегин непременно записывался в декабристы, поручик Ржевский стрелял в Милорадовича, народная история была уже сотворена до меня.

Многие филологи, историки и эссеисты паслись в первой трети XIX века, потому что то время порождало компромисс — там обнаруживалось мало марксизма, и во времена Александра Павловича не так сильно проявлялась руководящая роль КПСС. Генеральные секретари мало что говорили о тех временах. То есть можно было жить внутри иллюзии непричастности и эмигрировать в страну, где благородство лилось через край.

Диссидентов часто сравнивали с декабристами. Декабристы были людьми возвышенными, говорили по-французски, и все ходили в белых лосинах, как актёр Костолевский в фильме «Звезда пленительного счастья». В общем, вечера в этой России были упоительны, сон сладок, перед обедом — дуэль, потом возня с камеристкой в стоге сена (там всегда были наготове стога сена), вечером попойка, а следующим утром извольте на Сенатскую, чтобы потом на манер американского поэта Торо сидеть посреди дикого леса и бормотать: «Россия, Лета, Лорелея». Всё это было жутко притягательно, непохоже на очередь за колбасой и унылого Генерального секретаря, по-демосфеновски набившего себе рот золотыми звёздами.

А первая треть девятнадцатого века была по-настоящему золотая. Для моих знакомых даже не от сравнения Золотого века русской поэзии и Серебряного. Ролан Барт, который утверждал, что если миф возник, то уж, дескать, с этим ничего не поделаешь, оказывался опять прав.

Потом пришли иные времена — времена исторической ревизии. Некоторые публицисты стали скрести ногтем золочёный пафос той Отечественной войны, указывая не вполне однозначную славу Бородинского сражения и прочие обстоятельства, другие кинулись попрекать Пушкина ребёнком от Ольги Калашниковой (некоторые, наоборот, стали хвалиться в духе «А у Пушкина был ого-го какой, а от нас скрывали!». Пришла очередь декабристов. Стало понятно, что декабристы вели себя по-разному, думали по-разному, да и вообще были разные.

Был такой блестящий персонаж, созданный в эйдельмановской книге «Лунин» (1970), а потом продолжен драматургическим человеком Радзинским в пьесе «Лунин или смерть Жака» (1978). Но как бы в области периферийного зрения оставалась его оборотная сторона: «Лунин был создан из материала, из которого формируются подлинные революционные борцы. Тем интереснее отметить, как искривляется сознание даже таких людей под влиянием их классово-привилегированного происхождения. До осуждения Лунин был богатым человеком, владел не одною сотнею душ крестьян. Членам своим Тайное общество рекомендовало освобождать принадлежащих им крестьян. Лунин своих крестьян не освободил, но составил в 1819 году духовное завещание на имя двоюродного брата Н. А. Лунина, где поручал ему в течение пяти лет после смерти завещателя провести освобождение всех крепостных. Условия освобождения были самые суровые: „Уничтожить право крепостное над крестьянами и дворовыми людьми, не касаясь земель, лесов, строений и имуществ вообще“. Мало и этого: на освобожденных налагалась „обязанность в отношении доставления наследнику доходов“, определение этих обязанностей предоставлялось наследнику. Все же земли должны были быть превращены в майорат, передаваемый из рода в род в нераздробленном виде одному из сыновей владельца. Когда после осуждения Лунина возник вопрос об утверждении завещания, пункт о закабалении помещику освобожденных крестьян вызвал возражение даже со стороны министра юстиции. „Невозможно, — писал он, — дозволить уничтожение крепостного права с оставлением крестьян на землях помещика и со всегдашнею обязанностью доставлять оному доходы“»[328].

Пестелю, которому было посвящено немало стихов («Пестель, поэт и Анна» Давида Самойлова (1965) и романтический текст Окуджавы, как «Глоток свободы» (1969). Владимир Гопман, рецензируя книгу Ольги Киянской «Павел Пестель: офицер, разведчик, заговорщик», писал: «Пестель намного раньше других заговорщиков понял, что нельзя осуществить высокие идеи тайных обществ без серьезной финансовой основы, создать которую едва ли можно „чистыми руками“. Киянская показывает, как, став командиром Вятского пехотного полка, Пестель избрал основным источником финансирования Южного общества махинации с казенными деньгами, отпускавшимися на жизнь и службу вверенного ему подразделения, — были случаи, когда ему удавалось получить от казны по два раза средства на одни и те же расходы (на продовольственное, хозяйственное, ремонтное и иное довольствие полка). Полученные средства Пестель тратил на подкуп высших начальников 2-й армии, чтобы те не мешали ему заниматься конспиративной деятельностью, а при начале революционного выступления не смогли бы оказать ему действенного сопротивления»[329]. Была опубликована подробная «Ведомость об отпуске денег из Киевской казённой палаты и о растратах секретаря киевского губернатора П. А Жандра». Все эти «Как на сии предметы в сумме земских повинностей на текущее трёхлетие по смете, Высочайше утверждённой, к