На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

— Хорошо! — перебила его Корево.

Она раскрыла потрепанный ридикюль. И дергала и дергала что-то из него наружу. На ковер, к ногам акушерки, сыпались поочередно платок, пудреница, какие-то бумажки…

— Господин Борисяк… — сказал Мышецкий и замолчал.

Корево выдернула из сумочки револьвер:

— Революция не прощает, князь!

— Опомнитесь…

Грянул выстрел, что-то треснуло над ухом, и Сергей Яковлевич упал. Второй выстрел… От ковра пахло пылью и чем-то нежилым. Из-под плинтуса, студя висок князя, тянуло острым сквозняком.

Лежа на полу, он долго и громко плакал…

Потом поднялся, стараясь не глядеть в сторону. Второй выстрел оказался вернее первого: Галина Корево лежала навзничь, откинув назад остренький подбородок, и по виску ее, четко пульсируя, сбегала темная кровь. В дверях, обалделые, глядели на эту сцену казаки. Моргали…

Сергей Яковлевич повернулся к иконе, на которой сидел, засыпая, старый влахопуловский попугай.

— Господи, — взмолился, — да воздастся и это мне… тоже!

Медленно приходил в себя, затравленно озираясь.

Откуда ждать беды? Что еще готовит ему судьба?

В белых пикейных штанах, с тонкой шпажонкой у бедра, юным правоведом он спускался по мраморной лестнице в этот волшебный мир. Стихи писал, занимался, как и положено человеку, народными нуждами, заимел скромное имя в статистике, любил и страдал…

«Лиза, Лизанька, почему вы меня разлюбили?»

И поселилась боль — вот здесь: напротив виска, и точила кость изнутри, мучительно и тупо. Каждый день! Начиналась она после полудня и отходила лишь вместе со сном. И еще вспомнился ему дворник, что летел с пешнею: некое живое распятие — прочь, мимо окна прочь, куда-то в прошлое, в небытие… А теперь приходила по ночам Ксюша Жеребцова, садилась в ногах постели, а вместо рта, нежного и чувственного, — черная яма с обугленными губами. Прах и пепел кошмарных поцелуев…

— Какое сегодня число?

— Второе, князь, — ответил Огурцов. — Второе января…

В этот день, огрызаясь огнем винтовки, кончила свое существование Красноярская республика, и Мышецкий получил телеграмму о том, что по всей империи объявляется розыск прапорщика Кузьмина, бывшего президента Красноярской республики. Сергей Яковлевич прочел и перекинул телеграмму через стол — Огурцову.

— Приобщите, — сказал…

А вскоре карательные отряды разгромили Кутаисскую республику, и — снова телеграмма: президент этой республики, кутаисский губернатор Старосельский, арестован и предается суду империи за ослабление власти и сговор с социал-демократами Совета.

— И эту, — сказал князь, — приобщите тоже…

«Будет тот губернатором, — вспомнилось ему вдруг, — кому кончину мученическую приять суждено… Сажай и властвуй! Патронов не жалеть… Пли! — и благо ти будет, но долголетен ли будеши на земле сей грешной — кто скажет?..»

— Боже, — ужаснулся Мышецкий, — какие ужасные афоризмы оставляем мы потомству в назидание от прошедшего года.

Какой-то стук-перестук все время мучил слух Сергея Яковлевича. Он выглянул в окно — напротив присутствия разместилась мастерская, и было видно, как столяры сколачивают большие ящики.

— Огурцов! Идите-ка сюда скорее, — позвал Мышецкий. — Куда это столько гробов?

— Да это же не гробы, князь. Это — избирательные ящики. В думу-то избирать будут вскорости.

— А-а-а, — и отошел от окна. — Покрасить ящики надобно…

Так текли дни в ожиданий гибели. Город и губерния жили сами по себе, он отгородился от них, как от проказы, затих в карантине губернского присутствия. Ему приносили — по привычке — бумаги. Он заказал у ювелира фиксимиле и, подышав на печатку, нашлепывал — привычно — свои подписи. Даже не читая…

Алябьев пришел и доложил, что в степи лагерем расположился карательный отряд — с пушками, с пулеметами.

— Почему не едут? — спросил Мышецкий.

— Заносы, кажется. Связь прервана. Застряли…

— Пусть бы уж скорее все кончилось!

Пришли какие-то робкие, тишайшие мужики, и Мышецкий долго не мог понять: кто они такие, откуда, чего им надобно? Долго и нудно губернатор рассказывал им о своих видах на думу.

— Ждите, — посулил, — и воздастся вам, как и всем…

Мужики попросили от казны хлеба: «Умираем».

— А магазины пусты, — ответил князь. — Я не бог, не царь и не земский начальник. Я только губернатор… Извернитесь как-нибудь до весны. Дума решит вопрос о бескормице…

Полковник Алябьев, после свидания с губернатором, явился в расположение казарм гарнизона. Под шинелью его, невидимый, скрывался тонкий стальной панцирь. Четкими движениями пальцев он зарядил здоровенный «бульдог» патронами.

— Когда выдали водку? — спросил офицеров.

— Перед обедом.

— Отлично. Строить всех на плацу. Поротно…

Вдоль казарменных стен, из которых торчали желтые перья саманной соломы, застыли безликие ряды в шинелях. Блистали тусклою медью трубы оркестра, столь часто игравшего «Марсельезу» — совсем недавно. Шепотком, опасливо поглядывая на солдат, переговаривались офицеры, заранее расстегнув кобуры.

— Музыка, — крикнул Алябьев, — давай похоронную… Жги!

Завыли траурные трубы. Мело под ногами солдат поземкой. Выслушали похоронную, и окаменели лица.

— Просьбы есть? — спросил Алябьев. — Все ли довольны? Из рядов — голоса:

— Когда запасных? Амнистию… Долой полевые суды!

— А какие вам суды надобно? — спросил Алябьев.

— Товарищеские! Народные!

— Это дело, — согласился Алябьев. — Ну, вот ты… — подозвал он к себе солдата. — Ты больше всех хайло разеваешь. И ты, братец, тоже ступай сюда… Значит, вам обоим амнистию? Мыла да простыней вам мало, еще и амнистии захотелось? Товарищ товарища по-товарищески как товарища судить будет?.. Так?

— Так, — сказали солдаты. — Потому как ныне…

Два выстрела подряд — Алябьев уложил подстрекателей, тяжелыми шагами пошел прямо на солдатские ряды, за ним — офицеры.

— Бей шкуру! — вырвался вопль.

А чем бить! Ни одной винтовки… голые руки.

«Трах!» — грянул «бульдог» в руке полковника. «Трах!» — еще, и два человека повисли, как плети, на плечах солдат, не падая.

— Кррру… гом! — скомандовал полковник. Развернулись, вперив глаза в желтый саман, подставив затылки. И тогда выпали из рядов те двое, остались лежать между ног.

Тишина, тишина… метет, метет.

Алябьев сунул револьвер в карман шинели:

— Господа офицеры, займитесь ротами. Остричь, проверить, доложить… Музыка! Сыграй что-нибудь веселое…