Лев Толстой - Анри Труайя

В разгар лета Лев Николаевич провожал на вокзал в Тулу Озмидова и еще одного своего последователя, которые отправлялись на Кавказ, чтобы основать там колонию толстовцев. Вскоре после этого, перевозя сено для кого-то из крестьян, он потерял равновесие и упал с телеги, поранив ногу. Началось воспаление. Прикованный к постели, больной был полностью в руках жены, которая с большим усердием ухаживала за этим бородатым ребенком, дрожавшим в лихорадке, слабым и смягчившимся, не возражавшим против ее присутствия и впервые не боявшимся смерти. Он сообщает Озмидову, что умирает от раны на ноге, что «течение жизни сузилось до размера узкой нити…», и пишет Александрин Толстой: «Чувствовать себя в руках Божьих, для меня нет ничего лучше. Я хотел бы быть там всегда и теперь не хочу покидать их».[529] Сыновьям же говорит с иронией, что, лежа, слышит исключительно женские разговоры и так глубоко погрузился в мир женщин, что порой, думая о себе, произносит мысленно: «Я заснула…»

На самом деле он понимал, что не умирает. Но так заманчиво было для него представлять смерть, чувствовать ее рядом, отваживаться заглянуть в могилу, зная, что есть куда отступать. Он сравнивал свои мысли с теми, которыми наделил Ивана Ильича. Выздоровев, вновь отдалился от жены.

«Теперь он ходит, он почти здоров. Он дал мне почувствовать, что я не нужна ему больше, – грустно заносит в дневник Софья Андреевна, – и вот я опять отброшена, как ненужная вещь» (25 октября 1886 года). Она сердилась, потому что теперь то дети, то муж приходили к ней и «под маской добродетели», «с напущенным на себя равнодушием и недоброжелательством» просили муку, одежду и денег для крестьян. Как-то Левочка попросил ее дать несколько рублей нищенствующей крестьянке «Ганке-воровке», отвратительному созданию, жившему в деревне. Она отказала, говоря, что у нее больше ничего нет. Потом, под суровым взглядом Тани, которая все больше занимала сторону отца, сдалась, недовольная, и Ганка удалилась с своей полушкой.

Все эти мелкие обиды, наносимые Сониному самолюбию, компенсировались тем, что Левочка теперь занимался не только философствованием и мужиками – не так давно он принялся за пьесу из крестьянской жизни. Двадцать шестого октября 1886 года завершен был первый акт, двадцать девятого – второй. Соня переписывала рукопись с чувством победителя, но радость не ослепляла ее: «Хорошо, но слишком ровно; нужно бы больше театрального эффекта, что я и сказала Левочке». Он выслушивал жену, исправлял и продолжал писать. За две недели были готовы пять актов. Толстой назвал пьесу «Власть тьмы».

В это время в Ясной гостил друг семьи, помещик Стахович, талантливый актер. Хозяин попросил его прочитать пьесу перед крестьянами: ему казалась интересной их реакция, так как действие разворачивалось в деревне. В зале собралось около сорока мужиков, и читка началась. Пришедшие слушали, склонив головы, в полном молчании, взгляды их ничего не выражали. Только буфетчик Андрей разражался иногда хохотом. Приступы веселья более чем неуместные, так как история Никиты и Акулины была ужасна. После окончания читки Толстой попросил публику высказать свое мнение, гости неуверенно переглядывались. Что сказать барину, когда непонятно, в чем дело? Наконец один из бывших учеников яснополянской школы произнес: «Как тебе сказать, Лев Николаевич, Микита поначалу ловко повел дело… а потом сплоховал…»

Толстой ничего не смог выжать из тех, кого считал лучшими ценителями искусства. Вечером он поделился со Стаховичем:

«Это буфетчик всему виной. Для него вы генерал, он вас уважает: вы даете ему на чай по три рубля… и вдруг вы же кричите, представляете пьяного; как ему было не хохотать и тем помешать крестьянам верно понять достоинство пьесы, тем более что большинство слушателей считают его за образованного человека…»

Автор отправил пьесу Черткову, чтобы тот напечатал ее через «Посредника», а сам принялся за комедию «Плоды просвещения». Подводя итог прошедшему году, Соня с гордостью могла сказать себе, что, кроме «Так что же нам делать?» и нескольких менее значительных статей, все написанное за этот период ее мужем было «литературой».

Первая часть «Так что же нам делать?» посвящена рассказу о кварталах бедноты, где Толстой проводил перепись. Точность наблюдений и описаний здесь поразительны: взволнованный читатель, кажется, вдыхает запах нечистот, не может выбраться на свет и ощущает всем телом зуд и почесывание. Но как только писатель уступает место моралисту, эмоциональное воздействие гибнет под потоком спасительных рекомендаций: с наивной уверенностью в своей правоте и своих силах автор прорицает, угрожает, обещает. Корень зла он видит, как и многие другие до него, в частной собственности. Богатые, не производящие ничего, живущие в праздности, роскоши, грехе, «заманивают» бедных в города, где превращают в рабов. По мнению Толстого, бедные питаются объедками богатства. Его поразило, что многие из встреченных им людей остаются тружениками и не ищут легких путей, пускаясь в коммерцию, занимаясь скупкой, попрошайничеством, мошенничеством и даже кражами. Наемный труд и рабство стали синонимами, а рабство ведет к испорченности. Если богатые могут позволить вести себя вполне бесстыдно, то потому, что на их защиту встает государство и церковь. Государство создано, чтобы подавлять бедных. Человечество, следующее заповедям Христа, должно отказаться от государства и Церкви, так как Церковь искажает учение Христа, приспосабливая его под нужды государства. Помогают ей в этом дьявольском деле наука и искусство. Истинные ученые и художники не пользуются поддержкой государства и Церкви, не присваивают себе никаких прав и знают только свой долг, они сражаются, страдают и умирают за истину. Художник не может быть сытым искателем наслаждений, совершенно довольным собой, заключает автор.

Но как сражаться со злом, в котором погрязло человечество? Прежде всего – отказаться от правил, которые навязывает современное общество. Отвернуться от государства, никоим образом не состоять у него на службе, не участвовать в эксплуатации одних другими, отказаться от денег и собственности на землю, сдерживать развитие промышленности как источника обнищания, бежать из городов-развратителей, не гордиться своей образованностью, постараться вернуться к здоровой деревенской жизни. Бог хочет, чтобы каждый работал руками и самостоятельно добывал все необходимое для жизни. Ум только выигрывает от физической усталости тела. Истинные мудрецы – крестьянские мыслители типа Сютаева. К черту ум! Жить надо проще!..

Поражает энтузиазм Толстого, проповедующего подобные религиозные идеи и считающего их абсолютно новыми, тогда как история их восходит к Средневековью, вальденской ереси, квакерам, лоллардам и анабаптистам, говорившим о ненужности церкви, бессмысленности таинств, независимости народа от королей, представителей власти и священников. Что до социального аспекта, то своего рода коммунизм под соусом христианства предполагает излишнее доверие к людям. Если бы каждый любил ближнего больше, чем себя самого, если бы землю населяли последователи Толстого, отпала бы необходимость в законах, судах, жандармах и правительствах. Если бы все были одинаково умны, энергичны и умелы, если бы каждый работал на себя, не было бы необходимости распределять занятия по способностям, рискуя создать несправедливое неравенство. Если бы для победы достаточно было не сопротивляться, можно было бы распустить армию и открыть границы.