Великий полдень - Сергей Морозов

Глядя на молчаливую тревогу, отражавшуюся на лицах рабочих и охранников, мне казалось, что вот оно то, чего давно предчувствовал и ждал. Верил и не верил. Вот оно и началось. Я ощутил нервную дрожь и сердцебиение, — как будто все мы угодили в один гигантский водоворот, и этот вихрь несет нас в бездну.

Каково же было мое удивление, когда в Москве я не обнаружил не только никаких видимых признаков беспокойства, а наоборот, обнаружил, что праздник по случаю победных выборов, начавшийся неделю тому назад, не только не думают сворачивать, но поддерживают и раздувают всеми мыслимыми и немыслимыми способами.

Москва была озарена огнями. В каждом из бесчисленных окон ее башен горел свет. По случаю теплой ночи многие окна в верхних ярусах были распахнуты настежь, и в них виделись человечки, размахивающие флагами России. Вероятно, грозные вспышки, огненные стрелы, прочерчивающие небо, тяжелые удары канонады казались гуляющей публике чем то вроде очередного праздничного фейерверка или грандиозного салюта. Может быть, они не знали, что происходит? Но нет, они конечно знали.

У Шатрового Дворца я стал свидетелем того, как сквозь ликующую толпу в открытом серебристо лазурном лимузине проезжает наш новый правитель Федя Голенищев, которого женщины забрасывали алыми и белыми гвоздиками и целыми охапками душистой сирени. Шум, гам стоял оглушительные. Гремела музыка. Лимузин то и дело притормаживал, и Федя, прислоняя для лучшей слышимости ладонь к уху, по свойски беседовал с московской публикой, смеялся, отвечал на вопросы. Теперь все двери Шатрового Дворца были распахнуты настежь, и все желающие могли зайти внутрь. Там кипело буйство, настоящая оргия. Я встречал кое кого из дальних знакомых, но из наших, ближайших, по прежнему никого не было видно. Поэтому когда я вдруг разглядел в толпе профессора Белокурова, с радостью ринулся к нему.

Профессор расположился за одним из столиков, которые были расставлены в привилегированном секторе главного зала, ненавязчиво охраняемом несколькими мрачными парнями, стриженными под ежик, статными, словно молотобойцы. Они переглянулись и дали мне пройти. Сегодня мне положительно везло с передвижениями.

— А! Серж! — воскликнул профессор, взглянув на меня стеклянными рачьими глазками. — Милости просим на наше Свето…престав…ление… — Он с трудом ворочал языком.

Я все понял. Назюзюкался наш профессор чрезвычайно, упился своей любимой массандровской мадерой, которой на праздник было доставлено предостаточно. Судя по всему, ему удалось наконец оторваться от своей богемной половины, и теперь он пытался вкусить радостей жизни, до которых, как все профессора, был большой любитель. Только и всего. Сам того не замечая, профессор угодил в компанию воротил из местных органов самоуправления. В компании предводительствовали страшные братья бандиты Ерема с Парфеном. Последние, очевидно, нарочно затащили к себе профессора. Они заискивали перед каждым из близкого окружения Папы. Правда, в настоящий момент было непонятно, действительно ли они желали оказать ему всяческое почтение или, наоборот, веселились и куражились на его счет. Во всяком случае они подсадили к нему двух молоденьких лолитообразных девиц, которые зажали профессора на угловом плюшевом диване, продолжали опаивать мадерой и щекотали во всех интимных местах. Тот хрюкал, словно молочный поросенок, и даже перестал опасливо оглядываться: как бы его не захватила за этим развлечением богемная половина.

Едва я подсел к ним, ко мне моментально подослали двух других девчонок, но я не собирался здесь задерживаться. Парфен с бокалом вина полез ко мне целоваться. «О, пан Архитектор!» Я обнаружил, что и под столами ползали какие то девицы. Я схватил профессора Белокурова за плечи и наклонил к себе.

— Где все наши?

С огромным трудом мне удалось вытрясти из него, что в настоящий момент в офисе у Папы проходит какое то особенное совещание.

— А ты почему не у Папы? — крикнул я ему на ухо. — Тебе что не известно, что сейчас происходит в Городе?

— А! — ухарски махнул он рукой. — Конец истории, милый Серж. — Снята последняя печать! Времени больше нет. Осталось одно пространство! Но и его немного. Почти что ничего… Мы удостоились великой чести испытать на себе предсказания и выводы пророков, философов и прочих чернокнижников. Может быть, оно даже к лучшему…

Рачьи профессорские глазки прыгали, словно в них бултыхалась мадера.

— Вы тоже отдали сыночка в Пансион? — напрямик спросил я его.

— Естественно! — горячо всплеснул руками профессор Белокуров. — И давно это надо было сделать! Наши дети перестали быть детьми. Они превратились в апокалиптическую саранчу. Нет, мы были не такие. Мой то негодяй что сделал — перепортил всю мою философскую библиотеку. Вырезал ножницами из разных книг отдельные фрагменты, чтобы соорудить из них свою собственную философию. Редчайшие книги, коллекционные экземпляры! Он да еще сынок нашего отца Алексея, который, кстати, как потом выяснилось, учинил нечто подобное со святыми книгами нашего батюшки. Все перемазали гадким клеем…

— Может быть, он решил пойти по твоим стопам? — улыбнулся я. — Его потянуло к первоисточникам?

— Как бы не так! — возмущался профессор. — Если бы в этом хотя бы прослеживались серьезные намерения, тяга к знаниям, а то чистое, откровенное издевательство над здравым смыслом! Словно в насмешку над родителями. Больше ничего! Им, видите ли, надоели умные разговоры взрослых, надоели наши книги! Они решили изготовить собственную философию. Я видел продукт их творчества. Я тебе продемонстрирую это при случае. Огромный, толстенный такой альбом, еще липкий от клея. И назвали то они его Новой Святой Библией! Евангелием Великого Полудня! Я заглянул внутрь. Кошмар! Едва не сошел с ума, пролистав несколько страниц. Если нарочно составлять нечто подобное — и то не получится! Дьявольский коллаж!.. Между прочим, теперь есть все основания полагать, что это именно они, наши маленькие умники, состряпывали и запускали в оборот так называемые «святые письма». Где они только всего этого понабрались, а?!

— Кажется, я знаю, — тихо промолвил я.

Но профессор Белокуров не услышал.

— Это то, о чем предупреждали древние богословы. Ей Богу, это он — тот самый славный конец всей мировой Истории, Серж! Поверь мне! — повторял он.

В страшном волнении он попытался подняться на ноги, словно хотел куда то бежать, но девчонки силой усадили его обратно на диван. Одна из девчонок выползла из под стола и, хохоча, обхватила руками солидный профессорский животик. Профессор выхватил белоснежный носовой платок и стал вытирать багровый лоб, по которому катился пот, и запотевшие толстые линзы очков.

— Извини, Серж, — смущенно бормотал он, икая, — извини…

Потом мадера снова ударила ему в голову, он снова попытался вскочить и что то кричать.

— Ничего, профессор, ничего, — кивнул я и поднялся, чтобы уйти, пока и меня не облепили агрессивные нифметки.

— Какая жалость! Архитектор нас опять покидает! — гаркнул Парфен, который до сего момента с интересом прислушивался к моему разговору с профессором. — Слава нашему Архитектору!