Великий полдень - Сергей Морозов

— Это напоминает мне детство, да! Когда я был маленьким, играл с товарищами. Так вот, мы строили огромные города, создавали целую цивилизацию, которую потом подвергали всяческим испытания: там были войны, восстания, стихийные бедствия. Если бы нас спросили в тот момент, кто против кого воюет и с какой целью, мы бы не смогли ответить ничего вразумительного. Это были сражения ради сражений, войны ради войн. Пока вся игрушечная цивилизация не рушилась до основания, пока в ней не оставалось ничего, что еще можно было разрушить, чтобы опять начинать все заново. Это и есть единственная цель всех катаклизмов…

— Мы все помним свое детство, Серж, — заверил меня Папа. — Ты выкладывай соображения.

— Я об этом и говорю! Все, что происходит сейчас вокруг Москвы, лучше всего объясняется логикой подобной детской игры, в которой фаза созидания сменилось фазой разрушения, и все движется к хаосу в отсутствии какой либо цели и единого плана. И что удивительно: все происходящее действительно самым непосредственным образом обуславливается развитием игры — известной вам детской игры. У меня такое ощущение, что все началось именно с этой злосчастной компьютерной игры. Я имею в виду «Великий Полдень». Я не могу всего объяснить, но это так. Все дело в наших детях. Они настроены против нас. У меня такое чувство, что они каким то таинственным образом вмешались в ход истории, и мы имеет то, что имеем…

На этот раз захихикал не только Петрушка, но и его помощники. Даже Папа фыркнул. А черные фигуры в лодках слегка закачались.

— Ну вот, опять Америку открыл, — усмехнулся Папа. — И ничего тут нет таинственного, Серж. Это все мы и без тебя знаем…

— Нет, погоди, — горячо продолжал я, — мне кажется, тут все не так просто!

Я попытался объяснить им, что игра разрослась до такой степени, что ее уже трудно отделить от реальности.

— Эта игра, строго говоря, — даже не игра. Мы не знаем границ тех возможностей, которыми она обладает, не знаем глубинных механизмов происходящего. А главное, не знаем того, что должно произойти на следующем этапе…

— Нет, это ты не усложняй, уважаемый, — махнул рукой Папа. — Сейчас нам надо знать одно: кто конкретно за этим стоит. Кто злоумышленники и заговорщики. Кто, в частности, настраивает против нас наших собственных детей. Вот в чем вопрос! Как это не прискорбно, но, видимо, люди, весьма близкие нам, превратились в наших врагов. Это несомненно люди, которых мы все хорошо знаем.

— Дело не в этом! Тут что то другое, — снова попытался объяснить я. — Конечно, у тебя могут быть враги… и даже рядом с тобой, но…

— А нет ли у тебя на этот счет каких либо версий, Серж? — вдруг поинтересовался Папа, не дослушав меня. — Кто конкретно к этому причастен?.. А может быть, ты и сам часом замарался немножко, приложил к этому руку? А?

— Что что?! — изумился я. — Что ты несешь?

Если это и была шутка, то шутка идиотская, оскорбительная. И я не намерен был это терпеть. Хотя бы и от него. То есть тем более от него терпеть не собирался.

— А что, — спокойно отозвался Папа, — ты ведь у нас человек умный, неординарного интеллекта, сложного мировоззрения и нравственности. С развитым логическим мышлением, принципами и всем прочим… Ненадежный, стало быть. В разведку с такими мыслителями, как ты, не ходят. Ведь мог же ты, скажем, заиграться и сам того не заметил, что у тебя как то так вышло, как то сложилось, и теперь тебе логичнее действовать против меня, чем за меня. Словом, ненароком оказался, как говорится, по другую сторону баррикады, а?

— Ей Богу, может быть, и стоило бы! — разозлился я. — Ей Богу, стоило бы! — Я даже покрутил пальцем около виска. — Ты сумасшедший! Иногда мне кажется, что многое из того, что происходит, ты сам и провоцируешь!

Наверное, ссора с Папой в такой момент могла для меня плохо кончится. И некому было сейчас меня остановить. Я увидел, как вздрогнул дядя Володя, как беспокойно покачал головой и перекрестился о. Алексей. Папа смотрел мрачно и даже в полумраке было видно, что на его щеках появился опасный румянец. Но, повторяю, меня даже радовало, что могу кое что высказать Папе, могу взбесить его. Я подыскивал, что бы еще такого обидного сказать ему, чтобы посмотреть, как у него хватит духу меня уничтожить.

— Что ты Ваньку валяешь! Ты все обо мне знаешь! Как и про каждого, кому выпало несчастье попасть в твою орбиту, — говорил я. — Тебе известно гораздо больше, чем дозволяет нормальное человеческое любопытство. Ты используешь для этого все возможные средства, ничем не гнушаешься: перетряхиваешь чужое белье, выворачиваешь нутро на изнанку. Тебе, наверное, действительно кажется, что ты наш строгий Папа, а мы должны быть твоими послушными детьми. Тебе и в голову не приходит, что это глупость, граничащая с подлостью. Ты, наверное, мнишь себя великим пчеловодом, который повелевает своими верными трудолюбивыми пчелами и собирает мед…

Мне во что бы то ни стало хотелось вывести его на чистую воду. Пусть все убедятся, что он превратился в настоящего маньяка. Если у кого то еще остались иллюзии насчет него.

— Но ты забываешь, — продолжал я, — что таким образом ты и сам попадаешь в перекрестье многих взглядов, и твоя собственная персона не такая таинственная и замкнутая, как тебе кажется… Мне, как и каждому здесь, тоже известно о тебе предостаточно. Поверь, гораздо больше, чем хотелось бы знать. Я давно заметил, что ты делаешься элементарно неадекватен…

Признаться, я все время ждал, что он не выдержит и вступит со мной в перепалку. Затронет как то мою личную жизнь. Вот тогда я ему выскажу еще кое что. И об Альге, и о Майе, и о многом другом. Но — странное дело! — чем больше я горячился и обличал его, тем спокойнее он становился. С его щек сошел румянец ярости, он дышал ровно. Если еще недавно я был уверен, что передо мной сумасшедший, маньяк, переставший контролировать свои поступки, то теперь, с каждой минутой я убеждался в обратном. Нет, он был отнюдь не сумасшедшим. Теперь на меня смотрел холодный и расчетливый человек. Но от этого мне, честно говоря, сделалось еще больше не по себе. Это я был сумасшедший, что связался с ним.

Он молчал. И, по видимому, был вполне удовлетворен моей реакцией. Может быть, он уже не слышал и не слушал меня. Размышлял о чем то своем. Просто ждал, когда я выговорюсь, не давая себе труда вникнуть в мои слова, словно это было какой то комариный писк.

В конце концов я действительно выдохся и был вынужден умолкнуть. Все молчали. Папа был погружен в свои мысли. Потом встрепенулся.

— Ну да, я все о каждом знаю, — кивнул он, — так оно и следует: мы ведь одна семья. Не стоит так волноваться, — усмехнулся он, — если ты по прежнему со мной, так и скажи: что ты, Папа, я с тобой. Вот и все, что требуется.

Он однако не стал дожидаться, чтобы я это сказал. Не стал настаивать. Ему это было абсолютно до лампочки. В один миг я вдруг сделался прозрачным и перестал для него существовать. Я и сам чувствовал, что все брошенные мной обличения выглядят в глазах присутствующих всего лишь нашей давней с Папой взаимной, по временам прорывающейся неприязнью, о причинах которой они могли иметь даже самые невыгодные для меня суждения, — вроде застарелого соперничества, не то зависти, не то ревности, — и еще Бог знает чего. А мои «резкие» слова, мои обличения звучали как проявление комплекса неполноценности, как заурядно мелкое брюзжание человека, которому не дано понять стихийного бытия сильных личностей. Еще, слава Богу здесь не было ни Майи, ни Альги. Я подозревал, что кое какие гнусные сплетни о моей запутанной личной жизни давно волочились за мной, словно неприглядный жирный след. Ему, Папе, как сильному мира сего, конечно, все прощалось. Я это видел. Получалось, что в данный момент он демонстрировал по отношению ко мне божеское терпение, даже душевное благородство и царственную снисходительность, а я неприглядно и мелочно колготился.