Опасные связи. Зима красоты - Кристиана Барош

— Скажи-ка, у тебя раны быстро рубцуются? А следы остаются? Покажи мне шрамы от прививок! Тебе случалось ломать кости?

Швы от аппендицита мне сняли через четыре дня, а гипс на сломанной руке — спустя пять недель.

— Железное здоровье! — иронизировала Элен, однако у Полины был довольный вид. Она отошла от меня:

— Мы дадим тебе рисунки Рашель, посмотри их, подумай как следует, время терпит. Что же касается твоей «физиономии», то вот тебе мое мнение: Рашель не права, жить с «личиком» куда легче. Когда ты его получишь, делай с ним что хочешь, дальше наше дело сторона. Хочу только предупредить: это процедура долгая и небезболезненная…

— И дорогая.

— Это не самое важное; думаю, мы без труда добьемся оплаты по страховке; тебе придется только заплатить анестезиологу и протезистке, если она понадобится.

— Почему такой щедрый подарок?

Элен усмехнулась. Полина, сложив руки на коленях, молча глядела на меня:

— Не ломай голову, детка, просто она обожает трудности, а ты как раз трудный случай. Всего лишь случай, и ничего больше! — Глаза Элен смотрели на меня с холодной иронией.

— А для вас, Элен?

— А ты никогда не спрашивала себя, как она справится с жизнью, твоя героиня, у которой чувства не больше, чем у ножа, режущего масло? Тебе никогда не бывает просто любопытно сделать что-нибудь, не вкладывая в это всю душу? Не воображай, будто мы хотим облагодетельствовать тебя, детка, — нам всего лишь вздумалось поиграться с тобой.

Они были правы. Я ведь тоже взялась за биографию Изабель из чистого любопытства, чтобы «поиграться», как они выразились; такое отношение способно обезвредить немало опасных ловушек.

Я покинула маленький темно-красный домик с чувством смутного облегчения и еще с ощущением женщины, распоротой по швам, которую другие женщины вознамерились сшить заново и украсить фестончиками. Теперь я знала, что смогу принять подобную услугу только от них. На факультете у меня был приятель, Марк, который тоже занялся когда-то моим «случаем». Он повел меня к своему брату, работавшему ассистентом хирурга, и тот, едва взглянув на меня, спросил, что, по мнению Марка, он должен делать с ЭТИМ. Мне было почти смешно — слышать, как тебя называют «ЭТО»… После того визита я стала лучше понимать свою матушку, ее стремление отнять у меня всякую надежду и в то же время прикрыть мое уродство пышными волосами, чтобы избавить себя от угрызений совести.

Сконфуженный Марк неловко оправдывался: просто ты его не интересуешь. Но я уже не нуждалась в его неуклюжих обьяснениях; мне и без него было ясно, что в таком виде я никого не способна заинтересовать. Как утверждает мой брат, можно не быть красавицей, но некий минимум все же необходим.

И внезапно Изабель предстала предо мною совсем в ином свете. Между маркизой де Мертей, хладнокровно дергавшей за ниточки придворных марионеток, и урожденной Каппель, наблюдавшей, как Хендрикье, Аннеке и другие изо дня в день сражаются с жизнью, не было такой уж большой разницы. Я же упорно верила в обратное, убеждала себя: она изменилась. Ну так вот: люди не меняются. Элен нашла нужное слово: Изабель, подобно моим трем Паркам из Сен-Манде[92], была движима любопытством, вещим трансом пифии перед чужою судьбой. Все люди получают одинаковый дар жизни; свобода, в конечном счете, заключается в выборе — как и зачем жить. Изабель тоже «игралась» с окружающими! Я же долгие годы напихивала себя готовыми правилами и безапелляционными выводами — так человек наклоняется над пропастью, будучи надежно огражден предохранительной сеткой.

Целую неделю я изучала рисунки Рашель, и удивление мое непрерывно возрастало, переходя почти в испуг. Рашель набросала мое лицо с беспощадной зоркостью художника, ничего не приукрасив в нем, затем по неизуродованной половине восстановила, как в зеркале, вторую, и эта слишком безупречная симметрия обнаруживала пугающую пропасть между моим теперешним обликом и чертами, которые не принадлежали мне и в любом случае не станут моими никогда. Нет, хуже, чем пропасть, — беспокойство, вот что мучило меня.

Судя по этим наброскам, я была красива. Но при взгляде на них сразу приходили на ум слова «холодность», «безжалостность». Сравнение со старинными миниатюрами доказывало, что два века не стерли бесследно фамильное сходство. Но если единственный глаз Изабель отражал мечтательность, авантюризм, жизненную силу, жадный аппетит к будущему, то мой — сохранившийся — был хищно-зорким, жестким, нацеленным… сама не знаю на что, но только не на радость жизни; он не лгал и не обещал.

Последний из рисунков Рашель являл собою целый мир. Трудно назвать это иначе, ведь под каждой шевелюрой и впрямь скрывается личная, но необъятная вселенная. Здесь мое лицо украшал мягкий чувственный рот; пышные губы хорошо сочетались с отсутствующим глазом, который мне предстояло заменить другим, если я не хотела сделаться игрушкой ненависти, временами терзавшей меня.

Мне казалось, что я решилась окончательно; последние остатки былых страхов не в счет. Если Полина добьется успеха, мне придется привыкать… привыкать к незнакомке, какой я стану… разве это не ужасно?! Мне все время вспоминался Лауда: благоприобретенное безобразие поможет ему скрыть старость, когда та нагрянет. Ей уже не удастся изуродовать его, дело давно сделано. Найди я в себе мужество показаться ему, встать лицом к лицу, я бы задала давно мучивший меня вопрос, пусть-ка ответит: бываем ли мы когда-нибудь похожи на самих себя? У нас есть лицо — наше ли оно? Мне кажется, он должен знать это, ведь ему-то суждено было пользоваться двумя обликами. Но куда там! — я никогда не осмелюсь с ним заговорить.

Вместо этого я вернулась в темно-красный домик, так оно было проще. Позвонила однажды днем, чтобы наверняка застать одну Рашель. Она ничуть не удивилась: проходите, калитка в саду всегда отперта.

Рашель сидела перед довольно большим холстом; забытый окурок тихонько дымился сам по себе в уголке губ.

Она показалась мне бледной, увядшей; серый свет, падавший из окна в крыше, не красил ее бескровное лицо. Она хмуро и пристально оценивала взглядом свою работу.

На переднем плане была изображена пожилая женщина с поникшей головой. От нее отделялся целый ряд лиц, все более и более молодеющих по мере того, как они поднимались вверх, к краю холста. Там, в беспорядочном мельтешении расплывчатых пятен, вырисовывалось крошечное детское личико. У ребенка был совсем старческий взгляд, у женщины — те пустые молочно-голубые глазки, какими смотрят все новорожденные. Не могу сказать, что мне нравится такого рода живопись, стремящаяся любой ценой привести вас к аллегорическим заключениям. Но тут было нечто иное, более сложное.

— Все возрасты жизни?

— Если хочешь. В холодильнике есть сок, можешь налить себе.

На другой картине фантастическое, странно изогнутое существо в белых перьях падало в пропасть. Фон светился, лик неведомого создания озаряла вдохновенная трагическая печаль. Что-то от Вильяма Блейка[93], только менее загадочное.