Опасные связи. Зима красоты - Кристиана Барош

«Я иду в Верхний дом. Если придет Минна, пошли за мною Элизу».

И Изабель тихонько прикрыла за собою дверь. Днем прошел легкий снегопад и шаги звучали приглушенно, словно по вате ступаешь. Вся злость Хендрикье разом утихла. Она вернулась в комнату, где сидела Аннеке с ребенком. Коллен спал. Аннеке, замерев, глядела в окно и улыбалась: до чего же красиво, когда ложится снег! Но Хендрикье, еще не остывшая от недавнего гнева, зло бросила: «Снег-то снегом, а вот она собралась окрестить нашего Коллена».

Глаза Аннеке расширились, налились смятением: «Что? Кто? Где она?» Крестная мать имеет неоспоримые права на ребенка, с нею не совладать всем служанкам в мире, им обеим это было хорошо известно.

Аннеке уже выбегала на улицу, даже не завязав как следует ленты чепчика. Хендрикье попыталась удержать дочь, но та сердито вырвалась: пусти меня! — и бежала не переводя дух до самой двери Верхнего дома, массивной двери с истершимся от бесчисленных касаний молотком. Каменные кариатиды у входа закутались в снежные плащи.

Дверь со скрипом отворилась. Изабель оставила свечу на нижней ступеньке лестницы. Слабый колеблющийся свет тек из просторной парадной залы, где она зажгла свечи в двух канделябрах. Очаг отсырел, от огня шел чад. Изабель, все еще в плаще, стояла у приоткрытого окна, вглядываясь в сад, в статуи, засыпанные сухими листьями; легкий снежок скользил по ним, не укрывая.

«Подойди, обогрейся».

Аннеке застыла на пороге. В простенке между окнами раньше висел портрет старого арматора, теперь он исчез, уступив место портрету Армана в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет, в серо-голубом распахнутом на груди камзоле. Любопытная деталь: свое кружевное жабо он держал в руке и глядел на него с нежной усмешкой.

Изабель сказала: «Это жабо… я его так и не вернула ему, увезла с собою во Францию. Это одна из тех немногих вещей, что я захватила оттуда, когда бежала из Парижа».

Огонь наконец разгорелся и весело затрещал в очаге.

Изабель подошла к Аннеке, сняла с нее чепчик, распустила шелковистые волосы: «Ты все еще ненавидишь меня?» Ее руки скользнули по покатым плечам молодой женщины: «Ты все еще веришь, что это я извела твоего сына?»

Аннеке рухнула на колени и, обняв ноги Изабель, зарылась лицом в ее полотняные юбки. Она тихонько плакала, покачивая головой. Изабель присела рядом с ней, обняла, прижала к себе: «Ну чего ты боишься?»

Долго сидели они так, на полу, в мирной тишине. В зале стало тепло, за окнами смеркалось, Изабель рассказывала короткими отрывистыми фразами:

«Я подстерегала его, прячась за ставнями… он знал это. И не было случая, чтобы он не повернулся к окну и не сказал… не вслух, а одними губами: “Верни мне жабо, а то побью!” Ах, как долго я ждала, когда же он побьет меня!

Если Саския посылала меня в город под присмотром служанки, он всегда оказывался поблизости. А когда отец Армана брал его с собою в порт, я непременно вертелась где-нибудь рядом. Нас с ним прибивало друг к другу, словно два корабля, попавших в одно течение…»

Изабель гладила шею Аннеке. «Когда мне исполнилось семнадцать лет, он стал подбираться еще ближе. Меня тогда сопровождала в город Сидония. У нее там был ухажер, а я ходила в док — якобы для того, чтобы любоваться трехмачтовой шхуной, прибывшей из Индии. Сидония убегала обжиматься со своим Лилем, а мне наказывала: “Стойте тут и глядите, сколько влезет!”

Арман незаметно подходил сзади, от легкого касания его руки я трепетала, как натянутые снасти. Его пальцы обхватывали мои, я чувствовала спиною его грудь. Мы могли стоять так целую вечность, уже и темнело, и задувал холодный ветер, а мы все стояли… он глубоко дышал сзади, я была ни жива ни мертва. Вот и все, Аннеке, вот и все… он так и не побил меня, пальцем не тронул, не взял. Однажды вечером он сказал: “Сегодня мой отец придет к твоему”».

Аннеке вскинула голову и оторопело взглянула на Изабель: «А дальше что?»

«А вот что: мой отец ответил: “Я дам денег, но он женится на старшей. Насчет младшей у меня другие планы”».

Голос ее прозвенел и сорвался на этих словах. Однако Изабель улыбнулась: «Понимаешь, малышка, вот это и называется прекрасной любовной историей. Меня выдали за маркиза, Армана женили на Мадлен, а когда я вновь увидала его там, в кабаке, он сказал: “Иди домой, Изабель!” Вот и все».

Она поднялась и взглянула сверху на сидящую служанку: «Ну а теперь давай поговорим — коротко и без обиняков. Через неделю мы окрестим Коллена, ты будешь крестной матерью. Ну а в крестные отцы годится только Джоу, и никто другой. Хендрикье заменит его в церкви. И не из чего было устраивать переполох».

Аннеке вскочила на ноги и так бурно обняла Изабель, что та пошатнулась. Юное, поблекшее от скорбных слез личико внезапно вновь озарилось ликующим сиянием: «О, мадам Изабель!» Свежие губы прильнули к шершавой щеке, на которой оспа оставила свою страшную мету.

Они улыбнулись друг дружке. И тут же Изабель, мучительно оскалившись, пробормотала: «А теперь оставь меня!»

* * *

Я решилась в несколько минут, оставив Изабель ее упрямому отчаянию, ее напускной грубости. Ибо ее молчание в ответ на расспросы служанок было моею выдумкой — так я репетировала ту гипотетическую жестокость, которую мне приписали заранее. Что-то нашептывало мне, что она непрестанно выказывала злость именно для того, чтобы излить ее, избавиться от нее путем постоянных стычек с окружающими. А может, я и заблуждалась на ее счет с самого начала. Соблазн давить, подчинять себе живые существа никогда не ослабевает, повторяясь вновь и вновь. Я часто твержу себе это. Подобные рецидивы воспитывают меня. И учат — многому. Я тоже играю в эту игру — не очень давно, но играю. Слова Рашели явились для меня внезапным откровением на эту тему. Рашели или Элен? Обеих. Вот это-то я и называю «играться с окружающими» — или уж я совсем не разбираюсь в жизни.

Итак, я позвонила Полине. На сей раз не домой — в клинику. Разумеется, она не подошла к телефону. Пришлось мне обговаривать с кем-то другим время консультации, называть имя-отчество-фамилию… Внезапно мне стало тошно от всего этого. Я давно отвыкла представляться другим людям, — вероятно, из презрения к ним, хотя и презрение в некоторых случаях способно охранить вас. Я прекрасно знаю, как меня НЕ зовут, а имя… Господи, какой пустяк!

В клинике на меня заполнили карточку, не удостоив ни единым взглядом. Когда я очутилась в приемной, страхи мои несколько улеглись. Ужасы во множественном числе обращаются в банальность, а ужасов здесь хватало, и мне, с моей рожей, было далеко до некоторых из них. Не видя этого, быстро забываешь, чем нас способна «одарить» милосердная жизнь. Мои соседи встретились на своем пути кто с лобовым стеклом автомобиля, кто с кипящим маслом, кто с кислотой, с раком, с неумелыми врачами. По сути дела, жизнь старается избегать уродств и увечий: вот почему, собранные вместе, они утрачивают свой невыносимый гнет.

Когда я вошла в кабинет, Полина улыбнулась:

— Ну, решила наконец?