Синий ветер каслания - Юван Николаевич Шесталов

широкой, как веник. С животом большим, как у важенки перед отелом. Он не в малице, а в шубе. Это, конечно, купец. Он достает из мешка что-то блестящее, яркое.

— Вы любите бусы? — спрашивает он голосом теплой, ласковой речки, в которой можно утонуть.

— Это люблю не я — любит моя жена! — говорит один из манси.

— Коль любит, дай белок, — говорит купец.

Охотник протягивает пушистые шкурки.

— Вы любите колокольчики? — журчит еще нежнее голос купца.

— Конечно! — говорит другой охотник. — Без колокольчиков тайга нема, как карась.

— На тебе колокольчиков, дай мне песцов. — Голос купца чуть слышен, словно по снегу легкими шажками проходит песец.

Охотник вынимает шкуры песцов, голубых, как утро.

— Нам нужен порох и дробь! — говорят оба враз.

— Пороха и дроби нет. Есть водка! Вы же любите такую водичку? — воркует купец. — Несите соболей!

Охотники несут соболей. Пьют. Пьянеют…

— А теперь платите ясак! — как вьюга, воет купец.

— Больше у нас ничего нет! — говорят охотники.

— Тогда копайте себе яму. Буду вас хоронить, коль не расплачиваетесь!

Охотники покорно копают яму. Летают лопаты, летают земля и снег.

— Померьте, какая глубина ямы, — приказывает купец.

Один манси встал в рост — яма только по грудь.

— Надо еще копать. А то вылезти сможете.

Опять копают охотники.

Купцу уже надоело ждать.

— Больно долго вы копаете! Ничего не умеете делать, медведи и то поворотливее.

— Мы, и правда, не умеем. Покажите нам, пожалуйста, как надо правильно копать.

Охотники вылезают. А купец спрыгивает в яму. Только он нагнулся — охотники начинают забрасывать его землей. Так и забросали. С тех пор на земле не стало купцов и хорошая жизнь пошла, как в веселый Медвежий праздник, — вот в чем смысл этой сценки.

«У-ку-лу-лу! У-ку-лу-лу!» Саснелы исчезают.

Опять звенят ручьи. Женский танец. Вместо женщин танцуют ребятишки. Трехлетняя Мань-аги накинула свой платок на голову, закрыв лицо и глаза, и стала кружиться в плавном танце. Трудно удержаться на месте, когда играет музыка. Под ее звуки пляшут в речке рыбы, на деревьях — белки, на земле — люди… Рядом со мной стоял радиоприемник «Родина». Я включил его. Говорила и пела Москва. Кажется, она была рядом, совсем рядом. В эти дни я словно жил в другом веке, на другой планете. Соскучился. И вот Москва… Я предложил всем послушать.

— Правильно! — сказала Итья Татья. — Какой праздник без радио, без новой музыки?

Все собрались у радиоприемника. Передавали концерт по заявкам геологов.

— Замечательный концерт! Геологи достойны его. Сколько богатств открыли они в нашем крае! А ведь совсем недавно он был местом холодной ссылки. Одни снега, волки, мороз.

От бедности и нищеты кому-то снилась знаменитая «золотая баба». На нее указывали римляне в XII веке, и русские промышленники говорили о таинственной «золотой бабе», а манси поклонялись Сорни-най — огненной богине. Но никто не догадывался об истинных богатствах нашего Севера.

А вот геологи догадались. И пошли сквозь дебри, болота, снега и мороз. И нашли не «золотую бабу», а черное золото — нефть, не Сорни-най — огненную богиню, а пламень земли — газ. Открыли клад, какого в мире не было. Это богатство и гордость страны! Это смогли сделать только романтики, только герои!

И кочуют они так же с места на место, любят смотреть новые земли, совсем как оленеводы, и спят они под звездами, на холодном снегу, совсем как оленеводы. Так могут только настоящие романтики!

— Какая веселая у них музыка! — подсаживаясь ближе к приемнику, произнесла тетя Сана. — В Москве, наверно, тоже Медвежий праздник?

Микуль, Итья Татья и я засмеялись, как чайки над Обью.

«У-ку-лу-л! У-ку-лу-лу!»

Прилетели какие-то две важные птицы. Одна разукрашенная, ходит гордо, как куропатка. Другая птица черная-черная, словно она только что вылетела из трубы. Это ворона. Она хлопает крыльями. Дышит тяжело. Устала с дороги. На зиму она улетает туда, где морозы помягче. Вот сейчас только, в вороний праздник, вернулась на Север.

Черномазая ходит около сороки, которая остается здесь. Вертится около нее, заглядывает на нее и сбоку, и снизу, танцует танец восхищения «героиней». И спрашивает с вороньим любопытством сороку-белобоку:

Всю-то зиму ты, сестрица,

Возле чумов зимовала;

Что ты сделала, сестрица,

Для друзей большеголовых?

Ей отвечает важная птица, почесывая бороду:

Всю-то зиму, всю-то зиму

Я людей большеголовых

Супом досыта кормила.

Ноги я в котел совала,

Чтоб навар густой и крепкий

Дать родне большеголовой.

Видишь, ноги как тростинки?

Видишь, нос мой как иголка?

Это мной питались люди,

На моих летали крыльях!..

И ходит она важно, свысока поглядывая на всех, почесывая странную бороду, как будто на самом деле северяне выжили в суровую северную зиму только потому, что питались мясом сороки. И ворона, убегающая от настоящей зимы, поражается ее героизму.

А откуда-то сверху раздались слова:

Ну-ка, люди, поищите

Вы среди своих собратьев,

Поищите и найдите

Тех клювастых, тонконогих,

Что себе в заслугу ставят

Все, что сделано другими.

Это говорил кто-то из старых оленеводов.

Острые слова заставили людей оглянуться друг на друга: нет ли подобных «героев» среди нас? И все вспомнили Митри. Он одним летом ездил на Урал в качестве пастуха. Сколько с ним было оленеводам мучения! А когда вернулся в село, то ходил среди остальных колхозников как настоящий герой. Рассказывал истории, которые и во сне увидеть трудно.

«У-ку-лу-л! У-ку-лу-лу!..»

Что такое? Разве я ослышался? Нет!

«У-ку-лу-л! У-ку-лу-лу!»— звенит, как тоненький ручей, скачущий через камушки. Где камешек — там звонче, где песок — глуше. Голос глуховатый, женский:

Меж зеленых деревьев я по бору

шагаю,

Меж красных деревьев я по бору

шагаю,

Двумя сияющими озерами

я смотрю на мир,

Двумя чуткими лосями слушаю мир:

Языком озорного мальчика кто там

щелкает?

Кедры стоят, словно кудрявые облака.

Шишками они словно просмолены:

Так мною шишек!

Так много шишек!

На вершине кедра кто там щелкает?

Ус-ворын-нэ — ронжа

трещит-щелкает.

Это посреди чума, чуть согнувшись, ходит, напевая, старая медведица, шагает, как по родному бору. Пришла она сама, чтобы рассказать о своей трудной жизни, о своих радостях и печалях.

Все слушают ее. И каждый по-своему.

Вот сидит, как скрючившаяся старая ива, Яныг-турпка-эква — мать Сильки и Айюта. Она не помнит, сколько зим, сколько светлых весен прожила на земле.