Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

пышной зелени бурьяна. Двери служб давно не раскрывались. Тем же безлюдьем веяло и с полей. Там царил покой, как до прихода Юсси.

В новом доме еще теплилась жизнь, белели занавески на окнах. Но струящийся из трубы синий дымок лишь подчеркивал застывшую тишину общего запустения.

Юсси и Алма жили все лето вдвоем. Элина изредка наведывалась с детьми, да иногда мальчиков отпускали сюда одних. Но они здесь не очень-то задерживались. Бабушка без них скучала, просила заходить почаще, но ребят словно гнало отсюда что-то, хоть они и не могли объяснить этого. Мертвенное запустение тех мест, где они прежде любили играть, навевало тоску и отпугивало. Ребята бродили вокруг торппы и разговаривали чуть ли не шепотом. Последние воспоминания, связанные с этим местом, были совсем невеселыми. Мать плакала, закрывшись одна в горенке, дедушка тяжело кряхтел и ходил мрачнее тучи, а бабушка тихо пела псалмы в своем углу — все это теперь, через несколько месяцев, вставало в их памяти, связываясь воедино с нынешним запустением родного двора.

— Дяди лежат в неблагословенной земле.

И мальчики, опасливо озираясь, жались поближе к крыльцу нового дома. Но и тут им казалось, что черная старая рига чем-то грозит им. Они шли в избу, и Вилхо говорил:

— Нам пора идти. Мама сказала, чтоб мы недолго.

Отто показался из-за угла нового дома. Там проходила лесная тропинка, которая вела из Коскела в деревню мимо Кививуори. Нынешним летом обе семьи часто пользовались этой тропинкой, так как невольно избегали пасторатской дороги.

Как только Отто вошел в избу и поздоровался, Юсси с Алмой сразу же почувствовали недоброе, но спрашивать не стали. Отто сел на скамью в своей обычной позе — сгорбившись, упершись локтями в колени и вертя в руках шапку.

— Вчера пришло письмо от Аксели,

— A-а... пришло-таки наконец.

Шапка Отто завертелась быстрее.

— В письме неважные новости... Был там суд над ним... и... приговор вынесли тяжелый.

Старики молчали. Они замерли в ожидании, и Отто продолжал:

— Приговорили к смерти его.

Расписанные цветочками ходики неторопливо размеренно тикали в напряженной тишине.

Потом было несколько немногосложных, сдержанных вопросов и ответов. Этих двух старых людей жизнь уже била так больно и так крепко, что новый удар не произвел никакого шума. Отто встал, и они вышли проводить его на крыльцо. Дойдя до угла, Отто еще обернулся:

— Я пойду поговорю с Янне. Но боюсь, что и он едва ли чем-нибудь сможет помочь.

Юсси стоял в дверях, а Алма — на ступеньках крыльца. Отто хотел было уже пойти, но Алма окликнула его:

— Попроси Элину, чтоб зашла сюда, прежде чем будет писать... если она сможет... Потому как наше-то писание больно худо... Написала бы уж заодно... А если она не сможет зайти, то пускай пропишет... мол, отец и мать желают ему... чтоб с богом... как придется в последний-то путь...

Отто пробормотал, что передаст, и скрылся за углом. Юсси и Алма пошли в избу. У самого крыльца, над пеной белого клевера, коротко прогудел шмель, перелетая с цветка на цветок.

В селе у церковных коновязей лошади стояли впритык, и, хотя богослужение еще продолжалось, на площади перед церковью толпилось много народу. Богатые хозяева прихода стояли рядом со своими нарядными бричками, переговариваясь друг с другом. Время от времени подходили к своим лошадям и поправляли сено так, чтобы чужая лошадь не могла достать его.

Отто свернул в узенький проулок, подымающийся в гору. Дождевые потоки здесь превратили дорогу в лощину. Там, за горой, был дом Силандера.

Янне сидел на веранде босиком. Он искоса бросил на отца внимательный взгляд и не стал ни о чем спрашивать. Из комнат вышли Санни и Аллан. Мальчик учтиво поклонился дедушке. Он был нарядно одет. Белоснежная рубашка сверкала, и в воротничке красовался большой бант. Санни следила за тем, чтобы мальчик поздоровался как следует, и попутно предложила Янне обуться, но уже не таким важным тоном, как бывало. Расстрел отца очень сильно подействовал на нее.

Отто сел на пол веранды, протянув ноги вниз, на ступени крыльца, и сказал:

— Новости-то неважные. Аксели получил смертный приговор.

Санни, услышав это, заплакала, а Янне ответил:

— Собственно, я так и думал. Я примерно знал, что они написали в суд. Если уж с такими характеристиками не расстреливать, то кого же тогда расстреливать?

Отто изложил свое дело, но Янне ответил, почесывая ногой об ногу:

— Конечно, я сумел бы раздобыть кучу писем и заявлений... Но только не от тех людей, чьи имена могут иметь значение.

— Но ведь можно доказать, что никаких распоряжений о расстреле он не давал.

— Думаешь, они в штабе этого не знают? Они же выдвинули просто наивную версию: мол, один красногвардеец, находившийся тогда в передней рабочего дома, якобы слышал, как в зале кто-то сказал: «Какого дьявола он их нам сюда прислал? Мог бы с таким же успехом и там пустить их в расход». И на этом основании утверждают, что значит, мол, в его записке было распоряжение о расстреле. А красногвардеец, который якобы слышал те слова, лежит в карьере... Да все равно, если бы и жив был...

— Но ведь надо что-то делать...

— Конечно же, я попытаюсь послать в Верховный суд... Но только ты пока ничего не говори...

С минуту Янне молча почесывался, а потом сказал уже о другом:

— Опять на церковной площади собирается митинг монархистов... Но я не пойду слушать... Собирают медь, чтобы купить себе в Германии короля... Но когда же мы доживем до того, чтобы закон имел силу и над ними...— Он яростно почесал живот и продолжал: — А у меня без конца такой дьявольский голод, что даже ночью приходится вставать и есть... Адское было испытание... Как подумаешь, так самому даже удивительно. Неужели это я прошел через все это?

И Янне рассмеялся от такой мысли. Отец, однако, не разделял его веселья. Надо было возвращаться домой. Стоило лишь вспомнить о настроении, царившем дома, и становилось не до смеха.

Прощаясь с Отто, Санни стиснула его руку:

— Передайте Элине наше сочувствие... скажите, что я... знаю...

Отто почувствовал в ее словах желание чуть-чуть покрасоваться собственным горем, и он ушел, пробормотав что-то неопределенное.

Богослужение уже закончилось, и на площади перед церковью толпилось так много народу, что по шоссе невозможно было проехать. Отто подошел к толпе, откинув голову немного назад и глядя из-под полей шляпы, надвинутой от солнца на