Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

Береги себя, Сережа. Мне что-то нехорошо. Мир будто пятится. Солнце превращается в сияющий рельс. Или это солнечный блик? Блик, бритва – все едино. Цикада-поезд старается, набирает обороты, будто по спирали уносится в небо. Пассажир передо мной – равнодушный, чистый, скуластый. Весь в белом. Умереть перед ним будет неловко. Но неизбежно проход делается тесным, плотным, дверь за моей спиной со скрипом закрывается – полоска света тоньше, тоньше струйки, вот она с ниточку… Передай Маришке… Нет, лучше обними ее, поцелуй и скажи, что я… Нет! Не надо никого обнимать. Доеду, доеду. Довезут, уж точно, довезут. Лучше беги от всех! И это письмо разорви. Потому что мы всю жизнь прожили во лжи. Нас окружали фантомы и галлюцинации. Как этот сытый, скучающий господин. Кто он? Думал: фламандец, валлонец, немец, француз? А потом вдруг решил – европеец! Так просто… Такой же европеец, как я и ты… моя зеркальная копия… Понимаешь? Зачем я жалуюсь, если я сам себе купил билет на этот поезд, как всякий другой, я сам вошел в него, меня сюда никто не приглашал. Так глупо. Перед отходом поезда я в киоске купил газету. Саша вот только что покончил с собой, а я – послушный своей привычке – покупаю газету в дорогу! Глупо, стыдно. И все механическое. Оглянись вокруг? Эта агония, судорога тела, высвобождающего дымок последнего вздоха… с газетой в руке… словно не по моей воле, а само собой, автоматически… и весь мир так же… Ты не поверишь, моя жизнь в эти минуты мне представляется руинами так и не построенного замка. Я хожу среди громадных шахматных фигур… пытаюсь понять, кто играл в них, кто заигрался и забыл о назначении всего этого дивного материала?.. стараюсь увидеть, кому угрожает этот всадник… пытаюсь постичь значение ходов, разглядеть другие фигуры, которые затаились, ждут выхода… понимаю, что попусту напрягаю ум высматривая ходы – не мне решать, другие силы вовлечены, те, кто не понимает, что однажды станет жертвой собственной увлеченности, как и я, и другие до нас… и после придут себя растратить… во веки веков… Скажи, чем я был? что создал? имеет ли оно какую-нибудь ценность, и если да, то какую? Иногда отчетливо понимаю, что ничего не было. Совсем не было. Все показалось. Сон, понимаешь? Как у Кальдерона. Актеров, как кукол, сложат в коробку и под мышкой унесут. А потом опять откроют балаганчик. На раскаленном песке будут танцевать огоньки. Осоке – шуршать, звездам – подмигивать. Ночь вползет в город. Туман наполнит улицы призраками. Эхо. Труба старого крематория. Вижу вылетающие искорки. Они садятся на песок. Сырость на стенах замерзает, и блестит лунный свет слюдяной. Сети сновидений крадутся неводом, ловя спящих, как рыбу. До чего меня довели эти ночи. В них столько коридоров. Залы, чьи-то головы, насаженные на спинки кресел, сцены, экран, слова… знаешь, слова – еще неизвестно, откуда они берутся… часто мы бросаем их на ветер, как конфетти, а потом, оказавшись на пороге, когда к нам все возвращается, мы видим, как они летят обратно, ветер забивает ими рот… Сейчас все тебе станет понятно. Да, иногда я пишу так, будто в моей руке не карандаш, а бенгальский огонь. Перехожу к главному: я в пустоте, у меня не осталось никого, мне не об кого удариться, никто меня не оттолкнет, потому что я ни к кому не тянусь. Я абсолютно свободен. Вот она, граница. Поезд стоит. Идут пограничники. Сейчас они меня найдут. И это послание будет отправлено. Свобода разрывает и уродует. Прощай, презренный мир! В замке твоем не обретут себе прибежища ни верность, ни справедливость! Ибо в тебе ничто не постоянно. Я видел столько смертей, унижений, потоки человеческих масс… и внутри каждого, как в раковине, сидит сжатое в пульсирующую точку нечто, оно оберегает свое тельце любыми средствами, создает скорлупу, плетет паутину, воздвигает мосты и крепости, отсылает корабли и самолеты, разбрызгивает отраву, сбрасывает бомбы, выпускает из себя ядовитые чернила, бактерии, газ… Я больше не могу сочувствовать и чувствовать, жалеть или ненавидеть, я ничего не испытываю по отношению к этому нечто, которое выдумало миф, будто есть человек; назвавшись человеком, нечто пошло дальше, оно изобрело человечность, на этом фундаменте оно возвело культ человека. Но я раскусил скорлупу, а внутри – монстр, маленький, жалкий, как креветка. Пойми, скорлупа мешает, скорлупа препятствует росту. Перегородки в земных домах так тонки, а плоть человеческая столь эфемерна. Я знаю наверняка – часто по ночам сливался с другими. Сам по себе человек из себя ничего особенного не представляет, но у каждого в глубине есть сад, а в саду – дверца: вот за ней-то все самое интересное и начинается… И один в поле воин! Так будь воином, друг! Хоть в последний день… Никогда не поздно. В этом таинстве одно мгновение содержит всё время и всю жизнь. Можно спастись. А спасешься сам, и других спасешь. Нет смысла прятаться за философией, искать уют в искусстве. Можно юлить сколько угодно, но рано или поздно вместо карниза на твою шею падет всамделишная гильотина. Неминуемо пробуждение. Сказка о человеке мешает на пути к большему. Я верю в чудо. Это больше, чем гуманизм. Верю в то, что из креветки можно превратиться в сияющий во тьме луч, который разрежет материю и уйдет в бесконечность. Я верю, что, изменив представления о себе, можно изменить мир. Как-то, продав на аукционе клавикорд (Schiedmayer&Sohne начала девятнадцатого века в превосходном состоянии) за баснословную сумму, я увидел в метро спящего нищего, я шел из ресторана, очень веселый и хмельной, город был затянут какой-то лазурью, май 1961 года, было душно, поэтому я и нырнул в метро, нищий лежал на узенькой темно-красной скамье. Над ним с рекламного щита ухмылялся Кларк Гэйбл, Мэрилин Монро в платье с вишенками, приоткрыв губки, замахивалась пинг-понговой ракеткой. На голове у спящего был бумажный пакет, нос торчал, рот был открыт. Сложив вдвое тысячу франков, так чтоб Ришелье смотрел на меня, я ее вложил ему в рот, как в копилку. Она осталась торчать. Нищий ничего не заметил, его дыхание приводило купюру в движение, она складывалась и раскладывалась, как шевелящая крыльями бабочка, Ришелье поднимал на меня глаза и опускал их, будто глядя в зев нищего. Залюбовавшись, я и не заметил, что за мной наблюдала Маришка. Она заметила меня на улице и бежала за мной, в метро, а когда увидела, что я творю, не в силах была остановить, отвлечь меня, потому что – вот оно! – сама была заворожена, и я тогда понял, что мы с ней одно. Я не могу это объяснить лучше. В то мгновение мы были одно. Больше, чем просто отец и дочь, больше, гораздо больше. Я смотрел на нее и видел в ее глазах такое понимание, какого никогда не находил ни в одном живом существе. Я знал, что мы с ней будем неразлучны всю вечность, которая нам предстоит после того, как закончится это судорожное разделение надвое. Несколько лет спустя она вспомнила тот случай, я смутился, она сказала: «Я знаю, что ты пытался сделать». Я спросил: «Что же?» Она сказала: «Ты пытался его расколдовать». Она это поняла по-своему. Я видел жалость в ее глазах, она испытывала жалость ко мне, к моей маленькой причуде, к моему трюкачеству, к моей болезненной экстравагантности – которые были следствием чувства вины за спекуляции. Понимание возможно только в жалости и прощении. Когда прощаешь, когда жалеешь человека, тогда ты все понимаешь. И еще, последнее… Вот они подходят, сейчас меня понесут, но не обращай внимания, я скоро закончу (покачивает, как в лодке). Сегодня я забрел в un parc d'attractions, я видел, как дети катались на маленьких машинках, сталкивались, кричали, плакали, смеялись, кто-то с гиканьем выскакивал из своей машинки и убегал. Так это происходит, понимаешь? Ты – свет, лучистая капля, которая врывается в материю, обретает плоть, сталкивается с другими живыми существами, ужасается смерти, боится, любит, чувствует, злобствует, а потом, когда наступает порог терпения плоти, свет выскакивает и стремится дальше… Помнишь, я какое-то время работал в Вальдорфской школе? У меня были умственно отсталые ученики. Знаешь, они частенько забывали дату своего рождения, и тогда другие им напоминали. Так, помогая друг другу, они помнили. Серж, передай Маришке, что в жизни всегда так будет – будто за каждую руку держат тебя десять слепцов, тянут в мрак и твердят: в мире все уже было, ничего больше не будет, все серо… не верь им, слышишь! мир не стареет, он всегда чудесен и нов! не позволяй им обокрасть себя! Ну, вот и всё, кажется. Теперь хочу быть просто пассажиром. Едет себе безымянный человек. Не читает названий станций. Любуется деревьями, облаками, лугами, крышами церквушек. Не ищет знакомых в вагоне, не всматривается в лица на перроне. Когда погаснет небосвод, меня не будет. Собственно, это все. Прости, если можешь. Ты, конечно, помнишь тот мост над Луарой. Развейте мой прах там. Порви это письмо и брось его в Сену. С Набережной цветов. Только не плачь. Терпи. Смотри, как светлый день окунается в мутную воду. Не надо. Люди идут мимо и смотрят. Странный старик, думают они, одет как шут. Брюки в полосочку… Что за дурацкая бабочка? Усы щеткой… Успокойся. Дыши. Твое сердце тебе еще пригодится. Ты должен все рассказать Лазареву. Пусть знает: списки уничтожены. Нет, Саша не бил его миньона. Не знаю, скажи, что не знаешь. Возьми себя в руки. Иди своим любимым маршрутом, он тебя всегда выручал, в нем запечатан, как в лабиринте Дедала, твой кумир. Иди, пилигрим, иди. 12, Rue de l'Odéon. Ты каждый год туда ходишь. Твои идолы держат твой мир как атланты. В такой же светлый, слегка влажный день ты увидел его. Было немного душно. Ты волновался. Предстояла твоя выставка. Ты раздавал прохожим пригласительные. И вдруг тебя осенило: пригласить Адриенну, Сильвию, всех, кто окажется в магазинчике. Ты спешил. И когда вошел, ты впал в столбняк. Потому что увидел его. Ты сказал, что у него необычно выпуклый череп. Этим он напомнил тебе ненормального ребенка. Он сидел на стуле спиной к входу. Нет, немного боком. Ты не сразу понял, кто это. Да, растерялся. Ты мне тысячу раз это рассказывал. Я слышал, как ты пересказывал эту историю другим (им ты несколько иначе преподносил, но я не в обиде). Ты раздал пригласительные, вы обменялись несколькими фразами. Ты сказал, что являешься большим русским поклонником его дара. Он кивнул и что-то сказал по-английски, ты был растерян и не понял. Мимо идут, идут… Странный старик. С бумагой в руке. Люди, люди… Стоит и разговаривает со стеной.