Жизнь Гюго - Грэм Робб

«Тружеников моря» можно читать по-разному и свести к мягкой аллегории. Сам Гюго утверждал, что роман показал окончательную победу Молитвы над «самым ужасным деспотом: Бесконечностью»{1179}. В англоязычных изданиях, начиная с самого первого, с гравюрами Гюстава Доре{1180}, название всегда передавалось так: «Работники моря». «Труженики моря», хотя не такое изящное, сохранило бы политическую составляющую и показало, что роман есть аллегорическая метафора всего XIX века. Технический прогресс, творческий гений и тяжелый труд преодолевают зло, присущее материальному миру: в задачу Жильята, как в задачу любого инженера, входит победить земное притяжение и, таким образом, по замыслу Гюго, преодолеть бремя первородного греха. Он писал роман для народа, и потому он стал кратким изложением того, что отделяет Гюго от его литературных корней: собирательное название, неграмотный главный герой и предпочтение тяжелого физического труда праздным размышлениям.

В «Тружениках моря» можно видеть и единственный великий памятник младшей дочери Гюго в его творчестве: огромный монолит, нависающий над изящной поэтической мифологией, возведенной вокруг Леопольдины. В конце Жильят возвращается с победой, но узнает, что дочь Летьерри любит англиканского священника. Жильят отказывается от награды, убирает последнее препятствие на пути к браку и, сидя в своем «кресле» на скале, наблюдает, как новобрачные плывут к горизонту. Сам он медленно тонет в волнах прилива: «Тот, кто спасся от моря, не спасется от женщины». Сцена, переданная с потрясающей точностью и идеальным чувством времени, позволившим Гюго располагать огромные куски текста так, как если бы они были частями гигантского здания, почти всеми осуждалась за неправдоподобие. В последней сцене видели доказательство того, что автор «впал в детство». В последнем случае можно посоветовать читателям Гюго только одно: не стареть.

Возможно, в романе спрятана еще одна аллегория на самого Гюго и Вторую империю: мошенник Клюбен/Луи Бонапарт намеренно сажает на мель корабль государства, который затем спасает Жильят/Гюго{1181}.

Некоторые сцены из «Тружеников моря» западают в голову прочно, как детские воспоминания. Все обычно перечитывают романы Гюго и обнаруживают, что они вовсе не чрезмерно длинны, а, наоборот, вовсе не так длинны, как следовало: шторм, который оказывает на мозг такое же воздействие, как внезапное падение атмосферного давления; «населенный привидениями» маяк на скале на мысе Плейнмонт, где встречаются контрабандисты[48]; и, конечно, pieuvre. По словам Роберта Шерарда, местные мальчишки были недовольны тем, что Гюго выдумал чудовище, и все же отдали должное его фантазии, так как стали меньше плавать в море{1182}.

Что такое pieuvre (в русском переводе – «осьминог» или «спрут»)? «Кровососная банка». «У него нет костей, у него нет крови, у него нет плоти. Он дряблый. Он полый». «Не то тряпка, не то закрытый зонт без ручки». «Сравнения pieuvre с гидрами античных мифов вызывают улыбку». «Комок слизи, обладающий волей». «Ужасно быть съеденным заживо, но есть нечто еще более страшное – быть заживо выпитым»{1183}. Гюго утверждал, что видел, как его сына Шарля преследовало такое существо, когда он отплывал с острова Серк{1184}, а недавние глубоководные экспедиции засняли чудовищ не менее страшных, чем чудовища, описанные Гюго, хотя некоторые подробности, всплывшие из глубочайших расщелин подсознания, так и не подтвердились: «У него одно отверстие… Что это – анальное отверстие или зев? И то и другое»{1185}.

У критиков «Тружеников моря» задача была проста: они просто переводили роман в «нормальный» регистр для юмористического эффекта. Автор пародии, скрывшийся под псевдонимом «Виктор Гого», обвинял Гюго в том, что он нарочно заполняет страницы синонимами, чтобы увеличить гонорар, – как будто ему нечего сказать. На самом деле Гюго отказался от крайне выгодного предложения газеты «Век». Ему предлагали полмиллиона франков, чтобы роман печатался в газете с продолжением. Гюго понимал, что «Тружеников моря» нельзя публиковать отдельными выпусками{1186}. В пародии «Виктора Гого» персонажи стоят на месте и ждут, когда же начнется действие, когда вдруг замечают «тень, образ, вещь, которая может быть парусом, мачтой, лодкой, шлюпкой, судном, которое ускользало, убегало, исчезало, скрывалось из вида» и т. д.

«Куда же идет это судно? – спрашивали они.

Куда же оно идет, дорогие читатели? Это великая тайна: оно идет искать тружеников моря»{1187}.

Мелькает подозрение, что авторам пародии удалось кое-что угадать. Гюго относился к словам как к объектам, которые можно рас пространять в трех измерениях: звуке, виде и осязании. Единственный критик поколения Гюго, который мог бы написать достойный отзыв о романе, был вечно молчавший Сент-Бев. Выказать публичную поддержку Гюго предоставили Александру Дюма. Он выпустил приглашения на «осьминожью» вечеринку, которую властям труднее было отменить, чем банкет в честь трехсотлетия Шекспира. Устроителей волновал главный вопрос: «жареный осьминог или осьминог запеченный»?{1188}

Что странно, нападки по поводу другого места в романе задевали Гюго до глубины души, и даже сейчас в англоязычных странах его продолжают за это критиковать. Введенный в заблуждение источником, Гюго спутал волынку с рогом для табака (bug-pipe и bagpipe). «Всего одна буква! – писал он позднее. – Альбион в ужасе вскидывает руки… Во многих газетах скандал вылился на первые полосы»{1189}.

Для Гюго такое отношение показалось особенно невежливым. Он посвятил роман острову Гернси. Он даже позволил Англии сказать первое слово: «Christmas 182…» Однако bug-pipe – лишь один из нескольких «гюгоизмов». После возвращения капитана Клюбена приветствуют сердечным: «Прощайте, капитан!» Залив Ферт-оф-Форт был назван «Первым из четырех». Претензии были и к написанию слова «дамба». Двадцать семь лет спустя «Сатердей ревю» продолжала издеваться над абзацем, посвященном «bug-pipe»: «Затем Гюго приступает к описанию шотландского горца… Бродячий кельт, который продал Жильяту национальное орудие пытки, наверное, был пародией на настоящего шотландца, так как носил шапочку, украшенную цветком чертополоха вместо орлиного пера, «фартук» вместо килта…»{1190}