Жизнь Гюго - Грэм Робб

Кроме того, Гюго щедро наделил шотландца «мечом», «тесажем» (вместо тесака), «кинжалом» и «коротким ножом с черной рукояткой» – итого четыре клинка – и двумя «поясами, кожаным и матерчатым»{1191}.

Только Роберт Луис Стивенсон предположил, что такие ошибки составляют часть безумного обаяния Гюго{1192}. Такие же нелепые ошибки совершают до сих пор англичане, когда говорят о Шотландии, и все, кто предпочтет точный каталог Шотландского высокогорья череде орфографических ошибок Гюго, наверное, все равно не дочитают роман до конца. Гюго упорно не желал учить английский язык, что позволило ему сохранить некоторое отстранение. Он придумывал свою этимологию иностранных слов: так, над Жильятом, работавшим на своей скале, кружат белые ghouls («упыри») вместо sea-gulls («чайки»); ядовитый гриб поганка (toad’s stool) назван «табуретом жабы»){1193}; а королева Виктория и не ведала, что ее называют «проституткой» или даже «гомосексуалкой»[49]{1194}.

Другая особенность, отличающая Гюго от обычных невежд, – его странные отношения со словарем. Когда Вакери и книгоиздатель Гюго указали ему на ошибку с bug-pipe, Гюго настаивал на том, что он прав: «Так и надо писать – BUG pipe. От слова bugle («горн, охотничий рожок»){1195}. Если такой подход кажется странным, следует помнить, что создатель Бюг-Жаргаля настойчиво привязывался к иероглифике своего имени. Он, как ребенок, думал, что в имени заключена важная часть его личности. Не стоило лишать его букв UG{1196}!

Месяцы после выхода «Тружеников моря» были посвящены написанию еще одного романа, «Человек, который смеется», и замыслу нескольких неудавшихся проектов: «Виктор Гюго в изгнании», призванному конкурировать с пиратскими изданиями «Возмездия» и «Наполеона Малого», и внушительной народной энциклопедии «Все для тебя. Произведения человеческого духа в XIX веке», в котором все познания человечества подавались бы в свете идеологии Гюго.

За огромными начинаниями ощущался сдерживаемый страх. Гюго говорил Адели, что у него участились кровотечения из носа – «кровь хлещет у меня из носа, как у быка», – и мужественно заключал: «Кровотечения прочищают мне мозги». Но он заметил одно любопытное явление: по мере того как его мозг молодел и набирался сил, источник жизненной силы покидал его. «Грустно будет покинуть эту землю, забрав с собой тайну стольких полунаписанных, полуосвещенных созданий, которые уже существуют в моем мозгу. Вот откуда моя страсть к работе».

В каком-то смысле противореча самому себе, он потратил несколько недель на переписку, посвященную «Эрнани», – постановку возобновляли в Париже. И здесь видна двоякость его конечного апофеоза: постепенное ослабление ограничений, свидетельствовавшее об упадке Второй империи, косвенно наносила серьезный удар по творчеству Гюго. С июня по декабрь 1867 года «Эрнани» давали семьдесят два раза в «Комеди Франсез». Пьеса имела такой успех, что властям в конце концов пришлось ее запретить. На улицах продавались краткие биографии и портреты Виктора Гюго. Слышались крики «Да здравствует Виктор Гюго!» и даже «Да здравствует из-гнанник!»{1197}. Для многих стареющих представителей богемы, которые ликовали на премьере «Эрнани» в 1830 году, возобновление спектакля стало путешествием в молодость, напоминанием о великих днях, ставших еще более великими в воспоминаниях. У молодого поколения появилась возможность мельком взглянуть на героические, революционные истоки их искусства, сосредоточенного на внутреннем мире, и почувствовать себя ниспровергателями. «Эрнани» настолько въелась в память народа, что изменения, которые Гюго внес в текст пьесы, громко исправлялись из зала. Один Гюго видел вторую победу «Эрнани» в свете будущего. Он предчувствовал радость, с какой его встретят в Париже, видел в успехе «Эрнани» доказательство того, что в столице он популярнее Наполеона III.

Над Второй империей сгущались тучи, но они же собирались и над «Отвиль-Хаус». Гюго поселил у себя обанкротившегося Кеслера, отведя ему роль домашнего питомца. Он заплатил его долги, отвел ему комнату и полностью подчинил своей воле. Он собирался провести лето в Брюсселе и проверить счета, которые его сыновья вели у виноторговца. Жизнь его на Гернси казалась такой налаженной, что Бодлер в 1865 году решил, будто Гюго поселился там навсегда: «Похоже, он и Океан рассорились. Либо он оказался недостаточно сильным, чтобы вынести Океан, либо он надоел самому Океану. – Какая напрасная трата времени – воздвигать дворец на скале!»{1198}

В марте 1867 года в семье произошло радостное событие – у Шарля родился первенец Жорж. Вскоре радость померкла: в апреле ребенок умер от менингита. Хуже того, появились признаки, что и Адель скоро оставит Гюго навсегда.

Ее исключительная жизнь была на удивление типична в одном отношении. Она дождалась выхода в свет в 1863 году написанной ею биографии мужа. Ее немедленно перевели на английский язык и назвали: «Виктор Гюго. Жизнь глазами той, кто находилась рядом». Затем ее много раз переводили заново – не полностью, без указания имени автора. Кроме того, Адель успела увидеть, как двое мужчин, сын Шарль и Огюст Вакери, «причесали» написанную ею биографию и переписали ее в цветистом стиле Второй империи – в стиле, больше подходящем для женской руки.

Вопреки тому, на что намекают поправки в духе жития святых, Гюго прочел свою биографию только после ее выхода в свет. Он нашел ее «изящной» и указал на «некоторые мелкие неточности, которые я бы без труда исправил, если бы прочел корректуру». Оригинальные черновики показывают поздний расцвет интеллекта Адели, ее ироническое остроумие и стиль. Иногда она вспоминает о прошлом с высоты жизненного опыта; иногда пишет, как любит причесываться, а иногда окунает печенье в чай и забывает о нем{1199}. Пристальный взгляд способен обнаружить и влияние Сент-Бева, зато Жюльетта (которой Адель подарила экземпляр книги) там полностью отсутствует.

Ее последнее письмо к Виктору могла бы написать молодая девушка, дочь Пьера Фуше, которую выбрал для себя сын Софи Гюго: «Как только ты будешь моим, я прильну к тебе, не спрашивая твоего разрешения, я буду такой нежной и мягкой, что у тебя не хватит смелости меня бросить. Моя мечта – умереть в твоих объятиях».