Введение в общую культурно-историческую психологию - Александр Александрович Шевцов

было очевидным? Если из одного и того же посыла с совершенно искренними глазами делают два противоположных вывода, значит, кто-то врет? Зачем? Зачем ему это? И если бы это не уводило нас в сторону, из этого совершенно по-бытовому поставленного вопроса мы могли бы перейти в культурно-историческое исследование деятельности «Современника» по созданию нового сообщества, которое впоследствии взорвало старое русское общество и позволило М.Ярошевскому занять достойное место.

По этому поводу мне сделано замечание, которое я рассматриваю как еще более утонченный материал к психологии сообществ:

«Когда из одного посыла делаются два вывода, это не всегда ситуация, где один посыл ложный – зависит от условий, например, свет – и волна, и частица. Тем паче некорректно слово “врет”.Психология – не математика, и автор КИ-психологии забывает о культурной и исторической изменчивости человека. Отсюда – забывает о психологии. Неплохо бы еще и знать, что М. Г. Ярошевский был советским обществом репрессирован и оказался в солнечном Душанбе отнюдь не добровольно. Невежество молодых “демократов” продолжает поражать».

Сразу хочу обратить внимание, вопрос переведен из научного русла в личностное и искусно обработан для подачи общественному мнению. Искусство боя воинов научного сообщества – явно может быть отдельной темой исследования. Каждое сообщество защищается и нападает по-своему. И лучший способ защиты – это нападение. Причем против такого нападения в условиях правящей в России нравственности защищаться трудно – уж очень сильная позиция у моего противника. Забота о несправедливо обиженном…

Но это лишь в том случае, если я действительно нападаю лично на Ярошевского. Если это выглядит так, то я не прав. Но я все-таки хочу – удачно или не удачно – лишь описать работу психологии сообществ, выразившуюся в действиях их членов, и делаю это на примере сообщества научного и на примере исторических личностей. Другого подхода создать эту науку я не знаю и не представляю. Поэтому хочу шаг за шагом пройти все замечание, начиная с конца.

Невежество относительно личной жизни при таком исследовании, какое делаю я, вполне допустимо. Более того, излишние знания друг о друге, вырастающие до уровня так называемых связей, – это то, что во многом и делает сообщество обладающим вторым дном или скрытой парадигмой. Это основа договора о взаимной пощаде. Тронь вот Ярошевского, потом не защитишься! Или наоборот. Не хочу сказать, что сейчас цензором двигало именно это. Мне кажется, что в данном случае мое невежество просто было удобной возможностью ударить побольней.

Далее. То, что Ярошевский побывал в Душанбе, никак не отменяет того, что он занимает в своем сообществе достойное место. И для того, чтобы это определить, вовсе не обязательно было ворошить его прошлое, достаточно взглянуть на его публикации и его фамилию, мелькающую в составах различных редакций и советов. Следовательно, посыл цензора, видимо, должен был донести, что советское общество преследовало Ярошевского, и если он чего-то и добился, то вовсе не потому, что обеспечивал правящую советскую парадигму, которая его за это наградила.

Однако чуть раньше он сам напоминает мне о культурной и исторической изменчивости человека. В рамках той же самой советской системы, но в разное время ее существования, одни и те же люди были репрессированы, а потом подняты на щит. Быть репрессированным – не значит не служить сообществу до репрессии или после нее. Более того, очень большая часть репрессированных были сами создателями системы и творцами ее парадигм.

Так что вопрос попросту переведен моим цензором из научного русла в политическое да еще и подан, что называется, убийственно, если попадется на глаза общественному мнению. И ничего от науки в нем нет, кроме наукообразного использования слов. О волне и частице я в этом исследовании судить бы не смог, но подозреваю, что мой противник не стал бы так же уверенно тыкать в него носом профессионального физика. Думаю, что там не из одного посыла делаются два вывода, а просто ни я, ни он ничего в этом не понимаем. Попросту говоря, этот пример – откровенная спекуляция.

А обсуждаем мы исторический факт: Милль жестко выступает против приписывания физиологами себе права делать психологию, как это делает Сеченов, а Ярошевский, глядя, можно сказать, прямо в эти слова Милля, делает из них вывод, что Милль чуть ли не благословил сеченовско-советскую линию развития психологии. «История психологии» Ярошевского показывает, что он был не только человеком огромной эрудиции, но и достаточно глубоким знатоком психологии и философии, чтобы случайно подобных «прочтений наоборот» не делать. Значит, или его заставили, или ему это зачем-то надо? Что, впрочем, одно и то же.

Теперь, когда я знаю о Душанбе, у меня непроизвольно делается предположение: может, подломили человека, научили говорить то, что надо? Или, по крайней мере, научили быть осторожным? Кстати, я нисколько и не осуждаю за это. Если это так, то это как раз приемлемо. Гораздо страшнее, когда ученые искренне и непроизвольно становятся бойцами за научную парадигму в смысле защиты интересов сообщества вместо поиска истины.

В рассказе о Просвещении я постарался показать, что в первые века своего существования Наука вела битву с Церковью как основной опорой Власти. Наука не пыталась стать самой властью иначе как в виде Марксизма. Это значит, что с марксизмом научное сообщество раскололось на Науку в прежнем понимании этого слова – и это сообщество заняло в обществе место основной опоры власти вместо Церкви – и Науки идеологические, которые прямо обслуживали Власть. Психология на протяжении всей советской власти была в числе наук идеологических вместе с историей. А факт истории то, что репрессии в Советском Союзе постигали, в первую очередь, как раз тех, кто пытался к власти приблизиться, то есть своих. С чужими она разобралась в самом начале своего существования. Вероятно, судьбе людей типа Ярошевского, Лихачева, Лосева будут посвящены исследования и с точки зрения психологии сообществ. Очень личностно, хотя при этом – ничего, кроме науки! Этому еще надо научиться. У меня, как видите, не всегда получается.

Словно предвидя шумиху вокруг мест, за которые будут биться сообщества, Милль, утвердив право психологии на существование, идет еще дальше за психологию, как он считает, и создает науку о нравах, которую называет наукой о характерах или этологией. И исходит он при этом из того, что «законов образования характера нельзя установить при помощи наблюдения и опыта – их надо изучать дедуктивно» (Милль, Оглавление).

А от этологии он делает шаг к обоснованию социологии: «Какова должна быть природа социальной науки», где ставит вопрос о самостоятельном методе общественных наук:

«Для более наглядного выяснения сущности этого