Двойники - Ярослав Веров

— Гм. Щекотливое дело.

— Это-то я понимаю. Итак.

— Задержанный сказался капитаном. Действовал, по его версии, от имени Союза православных офицеров. Уже был обыск на штаб-квартире, с изъятием. Представляете, дюк, наличествует в их списках, как и в списках офицеров N-ского полка. Но мы-то с вами знаем, кто он таков. Этот человек — сторож дома на Городничьей, он у них в услужении давно. Я, когда возглавил в организации внутреннюю охранную службу, — всех проверял. Поинтересовался и у этого типа — кто он таков. Он молчит. Что ни спрашиваю — молчит. Паспорт всё же предъявил. По документам — Никифор Оникс, мещанского сословия, из Твери. Посылаю запрос в Тверь. Отвечают — имеется такой Оникс. Женат на Калине, в девичестве Речная. Я понимаю так: эти трое — а они в организации самыми таинственными и зловещими людьми были, как же, они особую проверку осуществляли, — дали своему сторожу негодную легенду, не озаботились правдоподобностью. Что ж, думаю, вы меня за дурака держите? Взыграла, понимаете, во мне офицерская гордость. Нет, думаю, я этого дела так не спущу. Пойду до конца. Сторожа под наблюдение — куда ходит, с кем общается, а сам — лично в Тверь. Нашелся там Оникс Никифор со своею законной супругой. Говорит — всегда в этом доме проживал, это дом его родителей, и города никогда не покидал. Поговорил я с ним крепко. Вижу — человек ни сном ни духом. Ладно, обратно в столицу, и к этим. Говорил с ними в довольно резкой форме. Пшик в итоге. Заморочили меня. И напоследок прямо в глаза требуют — нашего сторожа не трогать! Может, с того момента я их взненавидел. А этот сторож — ух, как я до него добраться желал.

— Вот вам и представилась возможность.

— Возможность, говорите? Да, факты обличают твердо. Но мне не ясно. Еще вчера — сторож. Сегодня — офицер, имеется во всех списках. Жалованье получает еще с бог весть какого года. При том, что я доподлинно знаю, куда он ходил и с кем говорил за пределами того дома еще вчера и во все дни. Никаких связей ни с армией, ни с офицерским союзом. Как такое могло статься? Ну хорошо, возьму я его на допрос. Дело политическое, следовательно, должны быть и мотивы соответствующие. Идеи должны быть. Идеи понятны — за кого вас принимают в Синоде и Генеральном штабе, нам известно. И что же? Я буду сидеть и прилежно записывать за ним всю эту чушь? Или что? Какие у сторожа могут быть идеи? Разве что для отвода глаз станет мне их излагать? На хозяев своих не покажет, я знаю. Что же мне, комедию со следствием разыгрывать? Опять пойти на поводу у этих старикашек, принять их очередную липовую легенду? Увольте меня…

— Вы знаете, Кэннон, на допросе вы обнаружите настоящего фанатика, да такого, каковых и не встречали. А станете расспрашивать о службе в полку или собраниях в их Союзе — всё расскажет, события десятилетней давности раскроет, и свидетели тому найдутся. Так-то. Это уже не легенда с Тверью, это психопластика. Истинной реальности, где сторож был сторожем, больше нет, она замещена вот этой. Вас еще поразят сослуживцы новоиспеченного капитана. Они вам весь его послужной список расскажут, а те, что из Союза, — поведают, что он говорил на их собраниях. Поэтому забудьте о стороже, его не было. А был и есть капитан N-ского полка. Так его и принимайте, так и дело ведите.

— Невероятно. Как можно в такое поверить? Да-да, всё так, всё сходится, но как поверить?

— Верить — не верить… Вера, когда есть очевидные факты, не потребна. Есть факты — исходя из них поступайте.

— Хорошо. Правда ваша. Есть факты. Да только я прежний остался! Во мне память об истинной реальности, как вы говорите, не убрали! Я всё помню, да и вы тоже, ваше сиятельство. Как с этим быть? Пускай он теперь фанатик идеи и потомственный дворянин, но как мне на него смотреть? Для меня он скорее жертва, переделанный человек. Боже мой, как оно всё… Нет, не могу вести это дело. Да и как его вести, оно слишком фантастично, уголовное уложение здесь бессильно. Настоящих преступников не изобличить, да и как дееспособные лица они более не существуют. Тупик, ваше сиятельство. Для меня, скорее, психологического порядка тупик. Но и отказаться нельзя — государю известно, что во всем жандармском отделении о покушении знал я один, стало быть, за всё отвечаю…

— Я вам помогу. Сегодня же буду говорить с государем об этом деле. Предоставлю все доводы к тому, чтобы дело замять. Видите ли, беря в рассмотрение политическую сторону — его эвидентно надобно замять. В противном случае, если нашего капитана довести до суда, то он сделается героем. А если засудят, то и подавно. А видеть эдакое темное существо в героях я и сам не желаю. Так что, выходит по-всему — дело надобно замять, совсем замять. Заминать же дела вам не привыкать. Полагаю, вы сделаете это с легкостью, ну а я уж берусь убедить государя. На том и постановим.

— Очень хорошо. Так будет лучше всего. Замнем в лучшем виде! Представим горе-капитана умалишенным и изолируем. По чести сказать, что бы вы ни говорили — пускай оно и верно всё — о психопластике, о переделанном человеке, но я его вижу именно умалишенным. Иначе, боюсь, сам с ума сойду.

— Кэннон, Кэннон, вы же в баснословных Измерителей верили и в дробность времени…

— Это было, знаете, как-то научно всё. Да, научно. И доказательства опытов присутствовали. Мне даже нынче тяжело поверить, что это было дьявольской мистификацией. То есть, что дьявольской — ясно, но чтобы так громадно… Моему разуму такого не охватить.

— Что ж, можете считать и так. Теперь последнее. Полковник, скажите на милость, от кого вы меня охраняли?

— Сперва как раз от возможных фанатиков. А потом, после исчезновения приват-доцента Пимского… В общем, не хотел, чтобы кто-либо от антиизмерителей вышел на вас мимо меня.

— Опять глубинные опасения?

— Всякое мнилось.

— Понимаю, уже и грозные Измерители витали у вас в мыслях, как они являются ко мне и вербуют, не так ли?

— Да всякое. Не вмените мне эти фантазии в вину, ваше сиятельство.

— Я хорошо понимаю тогдашнее ваше положение. Договоримся же — кто прошлое помянет, тому глаз вон. И в утверждение моих слов, я, Кэннон, предлагаю вам мою дружбу. Милости прошу ко мне в гости, в любое время. Двери моего дома теперь всегда открыты для вас. И прошу называть меня не «ваше сиятельство», а просто — Глебуардус. Так-то вот.

Иван Разбой просыпается с тяжкой головою. Темно, будто сумерки. Что такое? К чему вечер? Вечер уже был — утра что-то не было.

Иван дергает за шнурок звонка — в комнату бесшумной тенью вплывает лакей Йорик.

— Камат, который час? — вяло интересуется Разбой.

— Полдень.

— А где баронесса?

— В церкви, где ж еще?

— А чего так темно, а, Камат?

— Шторы-с.

— Так отдерни их, обалдуй. И кофей где?

— Кофей ваш с утра стынет, — недовольно объявляет лакей, раздвигает шторы.

— Э-э, мокропогодица. Закрой обратно, Йорик.