Шахта - Михаил Балбачан

Сказано – сделано. Немедленно началась соответствующая переписка с Москвой, оперативно, без проволочек согласовывались разнообразные документы. Сама Цокотуха пребывала в полнейшем экстазе.

– Вы даже не представляете, как обо мне теперь все заботятся, – рассказывала она, – уж так заботятся! Мне даже немножечко неловко, я даже не понимаю, чем я заслужила такое замечательное к себе отношение. Председатель месткома лично три раза ходил к управляющему! Но ведь Федот Антипыч, он же не имел права израсходовать на меня такие деньги! Шутка ли, шестьсот рублей! Ему пришлось даже специально согласовывать этот вопрос с самим заместителем наркома! Он очень, очень настаивал, и наркомат все-таки разрешил. Я так рада, так рада! Ведь приятно, когда о тебе хлопочут, правда? Они столько для меня делают, а я-то, я-то… Я теперь и сама иногда думаю, что мне неплохо бы немножечко подлечиться. Знаете, меня ведь не куда-нибудь, а в самую знаменитую клинику посылают, в саму Москву! Там-то меня быстренько вылечат! А Федот Антипыч мне и говорит: «Не надо, Антонина Ивановна, вам особенно торопиться, лечитесь там себе спокойненько, без спешки, мы тут как-нибудь без вас управимся». А ведь я столько хлопот ему доставила!

– Да каких там еще хлопот? – брякнула машинистка Ася, натура довольно грубая. – Этот ваш Федот Антипыч просто пухнет от безделья, подумаешь, хлопоты – бумажку подписал и поговорил там с кем-то!

Цокотуха чуть не задохнулась от возмущения:

– Как же вы можете такое говорить, Асенька? Вы ведь это нарочно сказали, чтобы только меня расстроить. У Федота Антипыча такая ответственность, такая огромная ответственность, он ночами не спит, пропадает совсем на работе, а все-таки нашел время и обо мне позаботиться. У него у самого сердце больное, да-да, вот вы этого не знаете, а я – знаю! И жена его все время ест поедом, а он такой мягкий, такой отзывчивый…

В это самое время Рубакин как раз советовался с замом, нельзя ли как-нибудь так ее спровадить, чтобы уж наверняка, с концами.

Когда решение об отправке Антонины Ивановны на лечение было окончательно утверждено, ее срочно вызвали к управляющему.

– Ну садись, садись, Тонька, – Рубакин даже привстал немного, указывая Цокотухе на стул. – Как глазенки-то? Хуже? Ну, это ничего, ничего. Поможем! Я уже распорядился, поедешь на днях в Москву, там тебе их живо наладят, ты нам еще нужна, понимаешь.

– Спасибо вам, Федот Антипыч, я так вам благодарна, так благодарна! А я-то, глупая, думала, что совсем вам надоела. Я ведь вам столько неприятностей причинила, а вы, Федот Антипыч, вы просто удивительный человек! Я всем всегда говорила, что вы прекрасной души человек и… вы так обо мне заботитесь! Так заботитесь!

И Антонина Ивановна тихонько заплакала в платочек, который перед тем комкала в кулачке.

– Ничего, ничего, это, в конце концов, моя прямая обязанность. Вот вы там, черт-те что про меня болтаете, а я ведь для вас все, для народа стараюсь! Себя не жалею!

– Да что вы, Федот Антипыч! Да я всегда за вас, как скала, я про вас только самое хорошее говорю и всегда всем объясняю, что дисциплина нужна, а без дисциплины как же? Ведь правда? У вас такая ответственность, на нервах ведь всё, на нервах, поэтому иногда и поругаете нас для пользы дела. А как же? Я всем говорю…

– Да уж, с вами одно расстройство нервной системы. Учи вас, не учи – всё без толку, – подтвердил Рубакин. Он вдруг напрочь забыл о том, что хотел просто спровадить Цокотуху куда подальше, и пришел в полнейшее умиление от своей доброты. Эту сцену Антонина Ивановна потом часто описывала во всех подробностях, с каждым разом все более восхитительных, а в конце обязательно проливала слезы от непереносимого чувства благодарности.

О том, как она ездила в Москву, как разыскала ту самую клинику, как ее вначале туда не пускали, а потом все-таки пустили, и устроили в замечательную палату, и выделили койку у самой двери, специально, чтобы ей удобней было выходить, и какие замечательные солидные женщины лежали в той палате, и как ей было «немножечко даже неловко» перед ними, что она такая необразованная, простая машинистка, и как ее потом принял сам знаменитый академик, «представьте себе, академик, а такой заботливый, милый человек, настоящий интеллигент», как ей бесплатно выдали замечательные, очень-очень дорогие специальные очки и бюллетень на целый месяц, и как она потом ехала обратно, и какие прекрасные люди были в вагоне, – обо всем этом и еще о многом другом последовали, разумеется, бесконечно повторявшиеся и варьировавшиеся рассказы. Из этих ее историй в тресте сложился самый настоящий эпос, сохранявшийся во многих поколениях сотрудников. Через много лет, когда старики вспоминали события военного лихолетья, они всегда уточняли: «это было еще до поездки Цокотухи в Москву» или: «нет, это произошло уже после возвращения Цокотухи из Москвы».

– Вы знаете, я так счастлива, так счастлива, что попала к такому знаменитому специалисту, самому лучшему в СССР и даже во всем мире, потому что наша медицина самая лучшая, ведь правда же? Вы, говорит, дорогая моя Антонина Ивановна, только не беспокойтесь. А я, говорит, вам обещаю, что все, что для вас потребуется, обязательно сделаю. Потому что случай ваш трудный, но, – на этом месте она всегда поднимала палец, – интересный. Сами, говорит, понимаете, раз уж вы ко мне попали, я, хочешь не хочешь, а просто обязан вас вылечить. Так прямо и сказал: «просто обязан»! Да, да, да, вы знаете, попасть к такому светилу – это не шутка!

Рассказывая это, Цокотуха так и сияла, так и лучилась счастьем. На самом деле осматривала ее молоденькая ассистентка, а академик в это время сидел, отвернувшись, в сторонке и пил чай, а потом проворчал:

– Мда-а, запустили вы свои глазенки, сильно запустили! Стыдно, голубушка! Мы, конечно, попытаемся, что-нибудь сделать, но вы сами должны понимать…

В течение всего срока своего пребывания на бюллетене Цокотуха ежедневно наведывалась в трест. Она просто не могла усидеть дома, когда ее переполняли свежие еще впечатления о чудесной поездке. Не говоря уже о новостях, услышанных по радио, от соседок по дому и в очередях. Она всем демонстрировала свои замечательные очки-бинокли. Это черное металлическое устройство со множеством каких-то винтов и хромированных деталей выглядело довольно устрашающе и надевалось на голову очень сложным способом. Антонина Ивановна хвасталась, как прекрасно она через него видит:

– Вы не поверите, я просто прозреваю, – разливалась она, – да, да, да, именно прозреваю!

Непонятно было, как она рассчитывала в нем работать. Все та же хамоватая Ася как-то нацепила его на свою нечесаную башку и объявила во всеуслышание:

– Антонина Ивановна, голубушка, да ведь через эту штуку вообще ничего не видать!

Действительно, когда Цокотуха при большом стечении народа надела устройство и попробовала в нем печатать, у нее ничегошеньки не получилось. Сквозь диковинные окуляры можно было разглядеть только малюсенький кусочек текста, буквально несколько букв, и всё. Чтобы читать, нужно было водить головой над каждой строчкой, при том, что аппарат был очень тяжелым. И хотя она сказала, что «ничего страшного, просто надо немножко привыкнуть», работать машинисткой она больше не смогла. Рубакин, узнав об этом, обрадовался и хотел тут же ее уволить, но, к несказанному его удивлению, местком показал вдруг зубы. Пришлось пока перевести «проклятую сплетницу» в курьерши. Зарплата Антонины Ивановны сильно уменьшилась, и они с дочкой окончательно начали голодать. Но ее жизнерадостное цокотанье, как и прежде, разносилось с утра до вечера по всем трестовским углам и закоулкам.