Дневник. 1901-1921 - Корней Чуковский

Но если разрушить этот постулат и предложить человеку писаревской культуры выбор: разум или пользу, – он взял бы разум, он все жертвы принес бы разуму, он на смерть пошел бы в его защиту. Это несомненно для всякого, кто хоть сколько-нибудь знаком с этой эпохой. В 70-х годах начались паллиативы. Были привнесены еще кой-какие элементы к суровому аскетизму учителей. Зазвенело искусство, Достоевский наделил разум – преступлением, а светлое покаяние отдал чему-то другому. Толстой дал нам Платона Каратаева, человека инстинктивной, бессознательной народной души. И главное, прославил эту бессознательность, эту стихийность. Русская жизнь во многом подтвердила это банкротство разума. В душе у многих было смущение и тайное недоверие к прежним богам, – нужна только идеология этого недоверия, только научное его подтверждение.

И такую идеологию дал нам Спенсер, с помощью которого Н. К. Михайловский утвердил свою теорию субъективизма, которая к разумной истине прибавила еще и душевную справедливость. Вот почему – русским Спенсер пришелся больше ко двору, чем кому-нибудь другому.

Хотите иметь всю философию Спенсера в двух строках, где, как в химическом экстракте, улягутся все его эволюционные, и все прочие, принципы – возьмите такие его слова:

«Милль полагал, что цель (the object) жизни – знание и работа. Мне думается, что цель знания и работы – жизнь».

Вот та идеология, которую так страстно жаждало наше общество. Собственно, эти слова Спенсера ничего, кроме ясного утилитаризма, не заключали, но кто же мешал нам понять их в смысле защиты тех привходящих к разуму элементов, против которых так неразумно восстановило нас предыдущее поколение? Мы так и сделали.

Спенсер помог нам в этом – вечное ему спасибо.

ВИЛЬЯМ СТЭД И ЕГО ПРОЕКТЫ

Лондон (От нашего корреспондента)

9 (22) декабря

I

Популярный в России журналист Вильям Стэд выступил недавно с новым проектом, который произвел здесь большое впечатление.

С ним это случается часто. У него даже правило такое завелось – ежемесячно ошеломлять чем-нибудь своего читателя. Чем – это для него совершенно безразлично.

– Слышали, господа, какую штуку выкинул этот Стэд! – говорит публика при каждом появлении его новой статьи, и Стэду ничего больше не надобно. В этом «слышали» вся его цель. Но достигает ее он так блестяще, с таким эффектом и ловкостью, что охотно забываешь всю неуважительность этой цели и преклоняешься перед средствами ее достижения.

Месяца три назад Стэд объявил, например, что некая m-me Бурчель, по профессии ясновидящая, предсказала ему белградскую катастрофу задолго до июня*. К статье приложены список свидетелей, их адреса, портреты и т. д. Стэд волнуется, поет гимны спиритизму, основывает спиритическое общество – и все это горячо, суетливо, с задором, с трезвоном во все колокола.

Проходит месяц – спиритизма нет и в помине. Стэд – эсперантист. Всемирный язык под его пером превращается в истинное благодеяние для страждущего человечества: нивы утучнеют, науки процветут, а лев уляжется рядом с ягненком.

Следующая книжка – и Стэд толстовец. Как спиритизм совмещается с «Плодами просвещения» – это секрет Стэда, но по его кипучим строкам читатель вправе предвидеть, что вся жизнь страстного журналиста отныне будет посвящена служению великим идеям яснополянского мудреца.

Но к следующему 15-му числу – Стэд уже политик. Он яростно «противится злу». На троне его сердца – Гульд. Нет в мире никого, кроме Гульда. По отношению к соседним государствам Стэд в этой книжке «строг, но справедлив». В книжке господствуют выражения: «идея политического равновесия», «голос общественной совести», «идеальные требования народного духа» – словом, Гладстон, да и только!

И так – двенадцать раз в год. И всюду неизменная увлекательность, неизменный пафос. Ибо каждую истину он узнал только вчера, каждая идея имеет для него обаяние новинки. Всюду – он больший марксист, чем сам Маркс, – и потому всякий марксизм тяготеет над ним ровно четыре недели.

Многое в нем напоминает нашего Дорошевича. Та же неглубокость общих воззрений, та же приспособляемость ко всякой теме, то же богатство пестрой эрудиции, которой хватает только на одну эффектную статью. Разница в том, что г. Дорошевич все эти свойства применяет к комментированию существующих условий жизни, а Стэд сам изобретает эти условия. Он inventor[212] по преимуществу.

II

Вот и теперь. В 12-й книжке своего «Review» он с треском выдвигает проект реорганизации газетного дела…

Но раньше – два слова о самом деле.

Часу в четвертом вечера по всем главным улицам Лондона стремглав пролетают велосипедисты. У каждого за спиною целая кипа красных или зеленых пакетов. Это газетчики. По обочинам мостовой, в десяти шагах друг от дружки, их дожидается отряд 8–9-летних английских граждан. Они на лету схватывают брошенные велосипедистами газеты – и рассыпаются по всем закоулкам города, покрывая их звонким воплем:

– Дрейфус! Япония! Чемберлен!

Не пробежали они и двух кварталов – газета вся распродана. С полными карманами медяков становятся они на прежние места и снова улавливают цветную бумагу, где мокрыми еще буквами передается начало речи Гикс-Бича, которую тот еще не окончил в парламенте.

Вечерние газеты вроде «Star», «St.-James», «Westm. Gaz.» – выходят по нескольку раз в день, так что детям приходится поджидать велосипедистов раза 4–5. Когда распродан последний выпуск, они становятся в последний раз на свои места, и тот же deus ex machina[213] велосипедист отбирает у них выручку, уделяя известный ее процент в их пользу.

Как видите – вся так называемая «экспедиционная» часть газеты происходит под открытым небом. Не мальчики являются в контору, а контора к мальчикам. Все концы громадного города одновременно наполняются газетой – именно ввиду того, что гора подходит к Магомету.

Казалось бы, чего лучше! Но Стэд в такой – сравнительно – мелочи усматривает корень всех зол.

Во-первых, вследствие такого порядка читатель разобщен со своей газетой, говорит он. Редактор является для читателя «чем-то вроде великого тибетского ламы, который, сидя в тайниках своего святилища – никем не видимый, – как оракул, изрекает истину перед читателями, которых он тоже и в глаза не видал»…

По мнению журналиста – все это нужно изменить. Нужно «перебросить мост через бездну между читателем и писателем». Нужно, «чтобы газета служила не только передаточником разного рода новостей, а и вселяла в читателя моральную, политическую, социальную, интеллектуальную силу». Чтобы всякий пишущий мог проследить судьбу своих идей, после того как они воплотились в ровные, плавные строки, словно узор, ласкающий глаз.