Зеленые холмы Земли. История будущего. Книга 1 - Роберт Хайнлайн

Следуя местному обычаю, Уингейт решил проставиться перед старожилами и взял у бригадира взаймы, чтобы купить всем «веселящей воды» – риры. Расписываясь первый раз в расчетной книжке, он увидел, что этот радушный жест отсрочил дату его легального увольнения на целых четыре месяца. С этого момента он зарекся брать в долг, отказался от короткого отпуска в Венусбурге и твердо решил при любой возможности откладывать деньги, чтобы оплатить задаток и проезд.

Так продолжалось, пока он не открыл, что рира – этот слабоалкогольный напиток – не роскошь, не пагубная привычка, а необходимость. Человек на Венере нуждался в нем так же, как в ультрафиолете из колониальных осветительных систем. От риры не пьянели, от нее становилось спокойнее и легче на душе, а без нее невозможно было уснуть. Достаточно было три ночи промучиться угрызениями совести и три дня еле передвигать ноги под суровым взглядом бригадира, чтобы Уингейт вместе с остальными заказал себе бутылку, отдавая себе отчет в том, что ее цена почти на целый день замедлит его и без того медленное продвижение к свободе.

На радиостанцию его тоже не пустили. У ван Хейзена уже был радист. Уингейта назначили заместителем радиста и с остальными послали работать на болото. Перечитав контракт, он нашел соответствующий пункт и был вынужден признать, что с юридической точки зрения действия хозяина были правомочными и законными.

Он отправился на болото, где быстро научился кнутом и пряником заставлять тщедушных земноводных аборигенов собирать луковицы Hyacinthus veneris johnsoni – венерианского гиацинта. Подкупом он добился расположения местных матриархов, пообещав им «тигарек» – под этим словом подразумевались не только сигареты, но табак в целом, ценнейшая единица обмена с аборигенами.

Когда пришла его очередь работать на молотилке, он медленно, неуклюже научился очищать небольшие, размером с фасолину, ядра луковиц от пористой кожуры. Эти ядра были весьма ценными, и потому их нужно было извлекать осторожно, не оставив ни царапины. От сока растений руки Уингейта огрубели, запах вызывал кашель и зуд в глазах, но эта работа нравилась Уингейту куда больше, нежели сбор луковиц на топях. Здесь с ним работали женщины. Очищать ядра ловкими миниатюрными пальцами получалось у них куда быстрее, чем у мужчин, и тех направляли на молотилку, только когда там не хватало рабочих рук.

Его наставницей стала заботливая старушка, которую остальные звали Хейзел. За работой она постоянно что-то приговаривала, ее узловатые руки делали свое дело без лишних усилий. Закрыв глаза, Уингейт представлял, что вновь оказался на Земле и стал маленьким мальчиком, наблюдающим за тем, как бабушка на кухне лущит горох и что-то рассказывает.

– Не тревожься, сынок, – сказала ему Хейзел. – Будешь работать спокойно – самого дьявола посрамишь. Грядет великий день.

– Что за великий день, Хейзел?

– День, когда ангелы Божие воспрянут и повергнут силы зла. День, когда князь тьмы будет сброшен в преисподнюю и пророк воцарится над детьми небесными. Не переживай; где бы ты ни был в великий день – здесь или дома, – Божия благодать все равно снизойдет на тебя.

– А мы доживем до этого дня?

Хейзел оглянулась по сторонам и заговорщицки шепнула:

– Этот день вот-вот наступит. Пророк уже странствует по земле, собирая силы. Он придет с благословенных полей долины Миссисипи, а имя ему, – Хейзел еще понизила голос, – Неемия Скаддер!

От изумления Уингейт едва не расхохотался. Имя было ему знакомо. То был ничтожный захолустный проповедник, частый герой насмешливых статей, человек, не имевший никакого влияния.

К ним подошел бригадир молотильщиц:

– Не отлынивай от работы, а то план не выполнишь!

Уингейт поспешно принялся за работу, но Хейзел вступилась за него:

– Не трожь его, Джо Томпсон. Молотить – это тебе не поле перейти.

– Ладно, мамаша, – с ухмылкой ответил бригадир. – Пускай только не бездельничает. Идет?

– Идет. Проследи лучше за остальными, а уж мы-то план выполним.

За порчу ядер Уингейта лишили двухдневной зарплаты. Бригадир знал, что Хейзел отдавала ему процент от общего заработка, но не вмешивался, потому что старушку любили все – даже бригадиры, которые, по общему мнению, вообще не способны никого любить, даже самих себя.

* * *

Уингейт стоял у ворот в барак для холостяков. До вечерней переклички оставалось еще пятнадцать минут, и он вышел прогуляться, чтобы избавиться от назойливой клаустрофобии, которая развивалась у него внутри. Попытка была тщетной: на Венере негде было найти «открытый воздух», кругом росли кустарники, над головой нависал свинцовый туман, а голая грудь мгновенно покрывалась испариной. Несмотря на это, снаружи он чувствовал себя несравнимо лучше, чем в оснащенном влагопоглотителями бараке.

Он еще не получил свою ежедневную порцию риры и ощущал беспокойство. Еще сохранившееся у него чувство собственного достоинства позволяло Уингейту на некоторое время сохранять светлую голову и не бросаться сломя голову за дозой успокаивающего наркотика.

«Долго мне не протянуть, – думал он. – Через пару месяцев я при любой возможности буду гонять в Венусбург или, того хуже, обзаведусь семьей и обреку своих детей на вечную каторгу».

Когда он только прибыл на ферму, женщины-работницы, скучные и ничем не примечательные, казались ему совершенно непривлекательными. Теперь он, к собственному удивлению, осознал, что перестал быть столь разборчивым. Он даже стал шепелявить, как другие, бессознательно подражая аборигенам-амфибиям.

Уингейт заметил, что рабочие условно делились на две группы: дети природы и сломленные жизнью люди. Первые были неприхотливы и не слишком сообразительны. Вероятно, на Земле они вели похожую жизнь и в колониальном укладе видели не рабство, а свободу от ответственности, обеспеченное существование и возможность изредка покутить. Вторые же были изгоями, в силу вздорного характера или по случайности потерявшими свой статус в обществе. Кто-то из них наверняка слышал от судьи: «Приговор может быть заменен на трудовые работы в колонии».

Тут Уингейт с ужасом понял, что его собственное положение становится явным: он превращается в такого же сломленного человека. Его земная жизнь понемногу растворялась в памяти, и он уже три дня не мог приняться за новое письмо Джонсу. Всю прошлую смену он размышлял о необходимости взять на пару дней отгул и смотаться в Венусбург. «Признай, парень, – сказал он себе, – ты теряешь над собой контроль и начинаешь мыслить как раб. Ты предоставил Джонсу вытаскивать вас отсюда, но откуда тебе знать, что он поможет? Вдруг он уже мертв?» В голове Уингейта внезапно всплыла фраза какого-то философа или историка, которую он где-то прочел: «Никто не освободит раба, кроме него самого».

Ладно, придется поднапрячься, старина. Возьми себя в руки. Никакой больше риры… хотя постой, спать ведь как-то надо? Хорошо, тогда никакой риры до отбоя. Вечером нужно сохранять свежую голову, чтобы обдумывать дальнейший план действий. Держи ухо востро, вынюхивай, заводи друзей и жди, когда подвернется удобный случай.