Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Конечно, он не мог не задеть в своей статье и Белинского — Белинского, который отозвался на «Выбранные места» раздраженной статьей в «Современнике», который объявил эту книгу падением Гоголя. Следуя старой, еще 20-х годов, журналистской этике, Вяземский так и не называет своего главного противника по имени, но адресат его выпадов легко узнается. Это был отзвук прежнего Вяземского, славившегося острыми, изысканно издевательскими стрелами в адрес оппонентов… «В некоторых журналах, — пишет он, — имя Гоголя сделалось альфою и омегою всякого литературного рассуждения. В литературной нищете своей многие непризванные писатели кормились этим именем как единым насущным хлебом своим». Непризванный писатель, то есть писатель не по призванию, а по случаю, наверняка должен был взбелениться при этих словах… А Вяземский продолжает вроде бы мягко иронизировать, а на деле — больно и справедливо колоть Белинского, выставляя его на посмешище: он-де кадил Гоголю фимиам, а Гоголь «Выбранными местами» резко отвернулся от своего «глашатая». Положение «оторопевшего» от неожиданности Белинского и его союзников «неприятно и забавно». «Но что же делать? — заключает Вяземский. — Сами накликали и накричали они беду на себя». И напоминает с убийственной иронией, что в ведомстве Белинского остаются еще покойники, которые не могут постоять за себя, — Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Кольцов… Вот над ними вполне можно производить опыты «гальванической критики» (объявляя, например, Кольцова «гениальным талантом» и подробно разъясняя, чем именно гениальный талант отличается от собственно гения и собственно таланта…). А Гоголь жив — и, кстати, не принадлежит никому. «Вообще журнальная критика по поводу новой книги Гоголя явила странные требования, — замечает Вяземский. — Казалось ей, будто она и мы все имеем какое-то крепостное право над ним, как будто он приписан к такому-то участку земли, с которой он не волен был сойти. На эту книгу смотрели как на возмущение, на изъявление предательства и неблагодарности… Гоголь только тем пред вами и виноват, что вы не так мыслите, как он. Мы чувствуем и толкуем о независимости, о свободе понятий, а в нас нет даже и терпимости. Кто только мало-мальски не совершенный нам единомышленник, мы того считаем парием, каким-то чудовищным исключением. Мы готовы закидать его каменьями». В Гоголе он увидел не только искреннего человека, достойного уважения за смелый шаг, но и в некотором роде свойственника по духу — писателя, не желающего поступаться убеждениями в угоду какому-либо клану, смело говорящего вслух то, что нельзя не сказать… Любить Гоголя призвал он в финале статьи, завершая ее большой цитатой из первого послания апостола Павла к коринфянам…

24 и 25 апреля 1847 года статья «Языков. — Гоголь» была опубликована в «Санкт-Петербургских ведомостях». Реакция публики была такой же, как на сами «Выбранные места» — раздраженное непонимание. Спокойные размышления о творчестве Гоголя и попытки отстоять право писателя на независимость не были понятны ни славянофилам, ни западникам… Вяземский, как и Гоголь, оказался виноват — тем, что мыслил не так, как все. «Скажу вам в двух словах, как сумею, свое мнение о вашей статье, — уже 29 апреля откликнулся из Москвы Чаадаев. — Вам, вероятно, известно, что на нее здесь очень гневаются. Разумеется, в этом гневе я не участвую. Я уверен, что если вы не выставили всех недостатков книги, то это потому, что вам до них не было дела, что они и без того достаточно были выказаны другими. Вам, кажется, всего более хотелось показать ее важность в нравственном отношении и необходимость оборота, происшедшего в мыслях автора, и это, по моему мнению, вы исполнили прекрасно. Что теперь ни скажут о вашей статье, она останется в памяти читающих и мыслящих людей как самое честное слово, произнесенное об этой книге. Все, что ни было о ней сказано другими, преисполнено какою-то странною злобою против автора… Вы одни относитесь с любовию о книге и авторе: спасибо вам! День ото дня источник любви у нас более и более иссякает, по крайней мере в мире печатном: итак, спасибо вам еще раз!»

Отзыв Жуковского о статье друга прозвучал чуть позже, в письме к Гоголю: «Читал одну прекрасную статью князя Вяземского, в которой, не осыпая тебя притворными похвалами, но и не скрывая слабых сторон твоих, он так мужественно, так трогательно защищает и твое произведение, и твой характер от нападок несправедливости». Историк литературы Яков Карлович Грот, который затем станет добрым знакомым Вяземского, тоже порадовался статье: «Она меня в высшей степени удовлетворила: она так хорошо выразила то, что я сам про себя думал о Гоголе и его последней книге. Статья написана с такою зрелостью и дельностью, какие очень редки в нашей литературе… Она дала мне о князе Вяземском гораздо высшее понятие, нежели какое я прежде имел о нем. Как бы хорошо было, если б он чаще подавал таким образом свой голос».

Эти теплые письма были одними из очень немногих добрых откликов на статью Вяземского. Даже его союзник Плетнев, отметив в ней «много ума, чувства, истины и красоты», посчитал все же, что здесь полно слабых, противоречивых и «пересоленных» мест. Статья не во всем понравилась и самому Гоголю (ему и Жуковскому князь послал 4 мая по отдельному оттиску, как и Чаадаеву). 11 июня Гоголь ответил Вяземскому письмом, полным благодарностей, однако заметил осторожно, что князь слишком уж сурово задел тех, кто ранее Гоголя прославлял… «Передай ему от меня словесно, — писал Вяземский Жуковскому, — или письменно, если он не с тобою, в ответ на письмо его, что по-христиански нет сомнения, что я слишком сурово напал в статье моей на тех, которые прежде восхваляли его, но в литературном и житейском отношении, я полагаю, что я прав. Нужно было и ему, Гоголю, сказать начисто правду. Все, что у нас было написано о Гоголе, нанесло вред и ему и общему мнению о литературе нашей».

Но статья Вяземского все же произвела на самого Гоголя большое впечатление. Он был очень подавлен плохим приемом «Выбранных мест», быстро разочаровался в этой книге — объективное и вместе дружеское мнение Вяземского было для него почти спасеньем. Отзвук статьи «Языков. — Гоголь» можно найти в незавершенной «Авторской исповеди» Гоголя, опубликованной только после его смерти, в 1855 году. Описывая прием, который встретила его книга, Гоголь писал: «Над живым телом еще живущего человека производилась та страшная анатомия, от которой бросает в холодный пот даже и того, кто одарен крепким сложением» — это запомнившийся ему образ, найденный Вяземским: «Странно присвоить себе право делать над живым телом анатомические опыты, рассекать живое сердце, как бесчувственное…»

Был у статьи «Языков. — Гоголь» и еще один внимательный читатель — Белинский. 15 июля 1847 года, будучи на лечении в силезском Зальцбрунне, он закончил знаменитое свое письмо к Гоголю, которое нашло адресата в Остенде. Белинский сочинял это послание, по его же словам, отдавшись гневу с закрытыми глазами, — и письмо получилось действительно яростным и требовательным, это было воплощение той самой партийности русской литературы, от которой Гоголь с ужасом отворачивался, той самой нетерпимости, о которой писал Вяземский… Белинский упоминает в своем письме, кроме адресата, всего четыре фамилии — издателя журнала «Маяк просвещения» Бурачка (мельком), министра просвещения Уварова (мельком), Пушкина, «которому стоило написать только два-три верноподданнических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви» (яркий пример бреда Белинского) и… Вяземского. Причем если без всех прочих упоминаний Белинский мог бы легко обойтись — они, так сказать, всего лишь оттеняют «неправоту» Гоголя, — то Вяземский приплетен к делу не случайно: он для Белинского ни много ни мало союзник Гоголя, продолжатель его дела. А значит, достоин отдельного удара.