Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Белинский обижен за себя. Он пишет, что хвалил Гоголя пусть чересчур восторженно, но все же от чистого сердца, так что Гоголю не следовало бы «выдавать их головою общим их и нашим врагам». «Вы, конечно, сделали это по увлечению главною мыслию вашей книги и по неосмотрительности, — ядовито пишет Белинский, — а Вяземский, этот князь в аристократии и холоп в литературе, развил вашу мысль и напечатал на ваших почитателей (стало быть, на меня всех более) чистый донос. Он это сделал, вероятно, в благодарность вам за то, что вы его, плохого рифмоплета, произвели в великие поэты, кажется, сколько я помню, за его “вялый, влачащийся по земле стих”».

Стрела Вяземского попала в цель. Никогда еще Белинский не писал о нем с такой душащей яростью и в таком базарном тоне. Ни одна из статей о «Выбранных местах» его не задела так, как статья Вяземского. И, захлебываясь от ненависти, он городит откровенную чепуху — называет князя «холопом в литературе», хотя уж в чем в чем, а в холопстве, то есть в принадлежности какому-либо клану, Вяземского никто не мог обвинить. И, конечно, применяет запрещенный прием — высказывает уверенность в том, что Вяземский своей статьей благодарил Гоголя за теплые слова о нем, сказанные в книге. Это тоже звучало глупо: Вяземский даже словом не намекнул нигде, что в «Выбранных местах» немало места отведено ему, да и не играл он никогда по булгаринским правилам: ты меня похвалишь — я тебя похвалю… И «великим поэтом» Гоголь вовсе Вяземского не объявлял, как мы увидим чуть ниже… Но Белинскому не до объективности. Он даже в книгу не заглядывает, чтобы цитату из Гоголя привести точно.

Вяземский прочел письмо Белинского только в 1872 году[94]. Его комментарий был сдержан, прост и в полном смысле слова благороден: «В сущности, это письмо невежливо до грубости и в этом отношении дает мерило образованности и благовоспитания того, кто писал его.,. Переписку называет он (Белинский. — В.Б.) «надутою и неопрятною шумихою слов и фраз». Не скорее ли к письму его можно применить этот приговор?»

…Гоголь и Вяземский высоко ценили друг друга, но не были особенно близки. Для Гоголя Вяземский всегда оставался прежде всего князем, принятым при дворе, знаменитым литератором, другом и соратником Пушкина, человеком с именем и состоянием. Вяземский видел в Гоголе писателя с большим дарованием, великого художника, великого сатирика (так он писал о нем в 1873-м) — но не мыслителя, не гения, не главу русской литературы, не носителя высшего знания. Никакой тайны не видел Вяземский в Гоголе и упорно доказывал, что книги его не несут Больших Идей, что смысл и суть Гоголя не в этом. (Такая позиция во многом предвосхищает отношение к Гоголю Набокова.) Более того, чем дальше, тем больше предъявлял Вяземский претензий Гоголю в качестве родоначальника «новой» русской литературы — тенденциозной, обличительной, выискивающей во всем одну пошлость. Именно от Грибоедова и Гоголя, по мнению князя, пошла в России мода все чернить и осмеивать. Именно из Гоголя выводил Вяземский и Достоевского, и Толстого. И даже в похвалах, которые он расточал Гоголю и в 1836-м, и в 1847-м, и в 1873-м, отчетливо слышна нотка неудовольствия — неудовольствия тем, что Гоголь «сбил» русскую литературу с карамзинско-пушкинского пути.

Итак, во время немногих встреч они могли поговорить откровенно, но никогда не мог Гоголь сделаться близким и необходимым для Вяземского человеком. В истории с «Выбранными местами» они действительно оказались союзниками, и яростная реакция Белинского подтверждает это предположение. Но этот союз соединял не единомышленников, а двух людей, дороживших своей творческой независимостью и поддерживавших право друг друга на такую независимость…

Тем удивительнее то, что именно Гоголю посвятил Вяземский две свои замечательные критические работы — статьи «Ревизор» (1836) и «Языков. — Гоголь» (1847), а в 1853 году почтил его память теплым и прочувствованным стихотворением «Гоголь», вошедшим в цикл «Поминки», — в нем имя Гоголя стоит рядом с именами ближайших друзей князя: Жуковского, Пушкина, Алексея Перовского… Гоголю отчасти посвящена и последняя критическая статья Вяземского (1873). И не менее удивительно то, что именно Гоголь сказал о Вяземском самые верные, тонкие и проникновенные слова… Большую характеристику Вяземского-поэта (и Вяземского-человека) Гоголь включил в главу «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность», вошедшую в «Выбранные места из переписки с друзьями». Здесь Гоголь проявляет изумительное понимание личности Вяземского и особенностей его творчества — понимание, которое не было доступно ни одному современнику поэта. Кроме того, это вообще первая в русской литературе попытка оценить саму фигуру Вяземского исходя не из избитых штампов об «остроумнейшем писателе, знаменитом своими сатирами». Вовсе не близкий Вяземскому Гоголь проницательно разглядел в князе Петре Андреевиче тайну.

Собственно, и раньше друзьям-приятелям мимоходом случалось удивляться Вяземскому (именно — удивляться, а не просто восхищаться и признавать его дарования). «Как он (Вяземский. — В. Б.) мог на Руси сохранить свою веселость?» — искренне изумляется Пушкин в письме к Жуковскому. Это восхищенное изумление запечатлено и в знаменитой пушкинской надписи к портрету князя (богатство и знатный род сращены с возвышенным умом, простодушие — с язвительностью; странное, прекрасное сочетание!), и в незавершенном послании 1821 года: «Счастливый Вяземский, завидую тебе…» И Жуковский, который не раз становился жертвой жестокого остроумия Вяземского, без тени сомнения пишет Пушкину: «Этот Вяземский очень умный человек». Эта фраза звучит несколько странно — кажется, между друзьями приватные пояснения, кто именно умен, а кто нет, не очень уместны, это и так понятно. Но Жуковский не просто констатирует общеизвестный факт — он призывает Пушкина сделать выводы из этого факта, взглянуть на него еще раз, обрадоваться и удивиться ему. Вяземский очень умный человек — это праздник, таких людей мало в России, не теряй возможности прикоснуться к источнику…

Гоголь не был другом Вяземского, едва ли можно назвать их даже приятелями — и, бросив взгляд со стороны, увидел он Вяземского не в частностях, а с головы до ног. Это была объективная оценка доброжелательно настроенного человека — как и статья Вяземского «Языков. — Гоголь».

«Из поэтов времени Пушкина отделился князь Вяземский. Хотя он начал писать гораздо прежде Пушкина, но так как его полное развитие было при нем, то упомянем о нем здесь. В князе Вяземском — противоположность Языкову. Сколько в том поражает нищета мыслей, столько в этом обилие их. Стих употреблен у него, как первое попавшееся орудие: никакой наружной отделки его, никакого также сосредоточения и округления мысли, затем чтобы выставить ее читателю, как драгоценность. Он не художник и не заботится обо всем этом. Его стихотворения — импровизация, хотя для таких импровизаций нужно иметь слишком много всяких даров и слишком подготовленную голову. В нем собралось обилие необыкновенное всех качеств: наглядка, наблюдательность, неожиданность выводов, чувство, ум, остроумие, веселость и даже грусть; каждое стихотворение его — пестрый фараон всего вместе. Он не поэт по образованию: судьба, наделивши его всеми дарами, дала ему как бы в придачу талант поэта, затем чтобы составить из него что-то полное. В его книге «Биография фон-Визина» обнаружилось еще виднее обилие всех даров, в нем заключенных. Там слышен в одно и то же время политик, философ, тонкий оценщик и критик, положительный государственный человек и даже опытный ведатель практической стороны жизни, словом, все те качества, которые должен заключать в себе глубокий историк в значении высшем, и если бы таким же пером, каким начертана биография фон-Визина, написано было все царствование Екатерины, то можно сказать почти наверно, что подобного по достоинству исторического сочинения не представила бы Европа. Но отсутствие большого и полного труда есть болезнь князя Вяземского, и это слышится в самих его стихотворениях. В них заметно отсутствие внутреннего гармонического согласования в частях, слышен разлад: слово не сочеталось со словом, стих со стихом, возле крепкого и твердого стиха, какого нет ни у одного поэта, помещается другой, ничем на него не похожий; то вдруг защемит он чем-то вырванным живьем из самого сердца, то вдруг оттолкнет от себя звуком, почти чуждым сердцу; слышна несобранность в себя, неполная жизнь своими силами; слышится на дне всего что-то придавленное и угнетенное. Участь человека, одаренного способностями разнообразными и очутившегося без такого дела, которое бы заняло все до единой его способности, тяжелее участи последнего бедняка. Только тот труд, который заставляет целиком всего человека обратиться к себе и уйти в себя, есть наш избавитель».