Идиот - Федор Достоевский

— Без сомнения, вы отлично заметили, что именно десяти летможно было не испугаться… — поддакнул князь, робея и мучаясь мыслью, что сейчаспокраснеет.

— Без сомнения, и всё произошло так просто и натурально, кактолько может происходить в самом деле; возьмись за это дело романист, оннаплетет небылиц и невероятностей.

— О, это так! — вскричал князь: — эта мысль и меня поражала,и даже недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь вгазетах. Пусть бы выдумал это сочинитель, — знатоки народной жизни и критикитотчас же крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в газетах как факт, вычувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь русской действительности.Вы это прекрасно заметили, генерал! — с жаром закончил князь, ужаснообрадовавшись, что мог ускользнуть от явной краски в лице.

— Не правда ли? Не правда ли? — вскричал генерал, засверкавдаже глазами от удовольствия. — Мальчик, ребенок, не понимающий опасности,пробирается сквозь толпу, чтоб увидеть блеск, мундиры, свиту и наконец великогочеловека, о котором так много накричали ему. Потому что тогда все, нескольколет сряду, только и кричали о нем. Мир был наполнен этим именем; я, таксказать, с молоком всосал. Наполеон, проходя в двух шагах, нечаянно различаетмой взгляд; я же был в костюме барченка, меня одевали хорошо. Один я такой, вэтой толпе, согласитесь сами…

— Без сомнения, это должно было его поразить и доказало ему,что не все выехали, и что остались и дворяне с детьми.

— Именно, именно! Он хотел привлечь бояр! Когда он бросил наменя свой орлиный взгляд, мои глаза, должно быть, сверкнули в ответ ему:“Voilà un garçon bien eveillé! Qui est tonpère?”[33] Я тотчас отвечал ему, почти задыхаясь от волнения: “генерал,умерший на полях своего отечества”. “Le fils d'un boyard et d'un bravepardessus le marché! J'aime les boyards. M'aimes-tu petit?”[34] На этотбыстрый вопрос я также быстро ответил: русское сердце в состоянии даже в самомвраге своего отечества отличить великого человека!” То-есть, собственно непомню, буквально ли я так выразился… я был ребенок… но смысл наверно был тот!Наполеон был поражен, он подумал и сказал своей свите: “я люблю гордость этогоребенка! Но если все русские мыслят, как это дитя, то…” он недоговорил и вошелво дворец. Я тотчас же вмешался в свиту и побежал за ним. В свите ужерасступались предо мной и смотрели на меня как на фаворита. Но всё это толькомелькнуло… Помню только, что, войдя в первую залу, император вдруг остановилсяпред портретом императрицы Екатерины, долго смотрел на него в задумчивости инаконец произнес: “Это была великая женщина!” и прошел мимо. Чрез два дня менявсе уже знали во дворце и в Кремле, и звали “le petit boyard”.[35] Я тольконочевать уходил домой. Дома чуть с ума не сошли. Еще чрез два дня умираеткамер-паж Наполеона, барон де-Базанкур, не вынесший похода. Наполеон вспомнилобо мне; меня взяли, привели, не объясняя дела, примерили на меня мундирпокойного, мальчика лет двенадцати, и когда уже привели меня в мундире кимператору, и он кивнул на меня головой, объявили мне, что я удостоен милостьюи произведен в камер-пажи его величества. Я был рад, я действительно чувствовалк нему, и давно уже, горячую симпатию… ну, и кроме того, согласитесь, блестящиймундир, что для ребенка составляет многое… Я ходил в темно-зеленом фраке, сдлинными и узкими фалдами; золотые пуговицы, красные опушки на рукавах сзолотым шитьем, высокий, стоячий, открытый воротник, шитый золотом, шитье нафалдах; белые лосинные панталоны в обтяжку, белый шелковый жилет, шелковыечулки, башмаки с пряжками… а во время прогулок императора на коне, и если яучаствовал в свите, высокие ботфорты. Хотя положение было не блестящее ипредчувствовались уже огромные бедствия, но этикет соблюдался по возможности, идаже тем пунктуальнее, чем сильнее предчувствовались эти бедствия.

— Да, конечно… — пробормотал князь, почти с потеряннымвидом, — ваши записки были бы… чрезвычайно интересны.

Генерал, конечно, передавал уже то, что еще вчерарассказывал Лебедеву, и передавал, стало быть, плавно; но тут опять недоверчивопокосился на князя.

— Мои записки, — произнес он с удвоенною гордостью, —написать мои записки? Не соблазнило меня это, князь! Если хотите, мои запискиуже написаны, но… лежат у меня в пюпитре. Пусть, когда засыплют мне глазаземлей, пусть тогда появятся и, без сомнения, переведутся и на другие языки, непо литературному их достоинству, нет, но по важности громаднейших фактов,которых я был очевидным свидетелем, хотя и ребенком; но тем паче: как ребенок,я проникнул в самую интимную, так сказать, спальню “великого человека”! Яслышал по ночам стоны этого “великана в несчастии”, он не мог совеститьсястонать и плакать пред ребенком, хотя я уже и понимал, что причина егостраданий — молчание императора Александра.

— Да, ведь он писал письма… с предложениями о мире… — робкоподдакнул князь.

— Собственно нам неизвестно с какими именно предложениями онписал, но писал каждый день, каждый час, и письмо за письмом! Волновалсяужасно. Однажды ночью, наедине, я бросился к нему со слезами (о, я любил его!):“Попросите, попросите прощения у императора Александра!” закричал я ему.То-есть, мне надо бы было выразиться: “Помиритесь с императором Александром”,но как ребенок, я наивно высказал всю мою мысль. “О, дитя мое! — отвечал он, —он ходил взад и вперед по комнате, — о, дитя мое! — он как бы не замечал тогда,что мне десять лет, и даже любил разговаривать со мной. — О, дитя мое, я готовцеловать ноги императора Александра, но зато королю Прусскому, но затоАвстрийскому императору, о, этим вечная ненависть и… наконец… ты ничего не смыслишьв политике!” — Он как бы вспомнил вдруг с кем говорит и замолк, но глаза егоеще долго метали искры. Ну, опиши я эти все факты, — а я бывал свидетелем ивеличайших фактов, — издай я их теперь, и все эти критики, все эти литературныетщеславия, все эти зависти, партии и… нет-с, слуга покорный!

— Насчет партий вы, конечно, справедливо заметили, и я свами согласен, — тихо ответил князь, капельку помолчав, — я вот тоже оченьнедавно прочел книгу Шарраса о Ватерлосской кампании. Книга, очевидно,серьезная, и специалисты уверяют, что с чрезвычайным знанием дела написана. Нопроглядывает на каждой странице радость в унижении Наполеона, и если бы можнобыло оспорить у Наполеона даже всякий признак таланта и в других кампаниях, тоШаррас, кажется, был бы этому чрезвычайно рад; а это уж нехорошо в такомсерьезном сочинении, потому что это дух партии. Очень вы были заняты тогдавашею службой у… императора?

Генерал был в восторге. Замечание князя своею серьезностью ипростодушием рассеяло последние остатки его недоверчивости.