Вот я - Джонатан Сафран Фоер

— В математике.

— Так ты помнишь, что это такое?

— Расстояние от нуля.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Бенджи.

Джулия подсадила его себе на колени и сказала:

— Я тоже.

Я сказал:

— Вот и эмоции бывают такими: не положительными и не отрицательными, просто огромными.

Никто не понимал, о чем я говорю. Я сам не понимал, о чем говорю. Мне хотелось позвонить доктору Силверсу, включить громкую связь и попросить его объяснить меня мне самому и моей семье.

После развода у меня было несколько недолгих романов. Мне повезло, что я встретил тех женщин. Они были умные, сильные, веселые и душевно щедрые. Мои объяснения, почему у нас не склеивается, всегда сводились к тому, что я не мог жить с ними абсолютно честно. Доктор Силверс требовал, чтобы я прояснил, что имею в виду под словами "абсолютно честно", но никогда не сомневался в моих объяснениях, никогда не предполагал, что я сам себе противоречу или выдвигаю требования, которые невозможно исполнить. Он жалел, но уважал меня. Или мне хотелось так думать.

— Жить так было бы очень трудно, — сказал он. — Абсолютно честно.

— Я знаю.

— Вы не только открылись бы для страданий, но и другим причинили бы лишние страдания.

— Я знаю.

— И я не думаю, что от этого вы стали бы счастливее.

— Я тоже не думаю.

Он повернулся на стуле и посмотрел в окно, как часто делал, когда думал, словно мудрость можно было разглядеть только вдалеке. Повернулся обратно и сказал:

— Но если бы вы могли так жить… — и умолк. Снял очки. За двадцать лет, что я его знал, это был единственный раз, когда он при мне снял очки. Потер двумя пальцами переносицу. — Если бы вы могли так жить, наша с вами работа была бы закончена.

Я никогда не мог бы так жить, но наша с ним работа закончилась через год, когда на пробежке у него случился смертельный сердечный приступ. Мне позвонила одна психотерапевт, у которой был кабинет на том же этаже. Пригласила меня прийти к ней и поговорить об этом, но я не хотел с ней говорить. Я хотел говорить с ним. Я чувствовал, будто меня предали. Это он должен был сообщить мне о своей смерти.

А я должен был сообщить детям о том, почему мне грустно. Но как смерть доктора Силверса не дала ему сообщить мне о ней, так же и моя грусть не давала мне поделиться своей грустью с ними.

Музыканты встали по местам и без всякого вступления заиграли "Танец на потолке". Морского окуня передо мной больше не было: видимо, его унесли. И бокал с вином, что стоял передо мной, тоже исчез: видимо, я его выпил.

Мальчики побежали танцевать.

— Я тихонько сбегу, — сказал я Джулии.

— Как из Айслипа?

— Что?

— Сбежишь, как из Айслипа? — И тут же: — Извини. Я не хотела…

Когда мы были в Масаде, отец набил карманы камнями, и я, не понимая, что он делает, только чувствуя, что хочу его одобрения, тоже стал совать камни в карманы. Шломо велел нам положить их на место. Впервые на моей памяти он сказал мне и отцу "нет". Он сказал, что, если каждый будет уносить по камню, Масаду всю растащат по каминным полкам, книжным шкафам и журнальным столикам, и не будет больше Масады. Даже мальчишкой я понимал, что это смешно — уж если что и вечно на свете, так это горы.

Как из Айслипа.

Я шагал к машине под небом, в котором сгущались околоземные объекты.

Где-то в свадебной гостевой книге стоят подписи моих детей. Почерк они выработали сами. Но это я дал им имена.

Я припарковался, въехав двумя колесами на бордюр. Кажется, я даже не закрыл за собой входную дверь.

И вот я пишу в своем захламленном кабинете, а моя семья где-то танцует.

Сколько синагог удалось построить Сэму? Сохранилась ли хоть одна? Хотя бы одна стена?

Моя синагога сложена из слов. Пробелы между словами позволяют ей спружинить и устоять, когда под ней дрожит земля. У входа в святилище висит мезуза, к дверному косяку приколочен еще один дверной косяк — годичные кольца моей семьи. Внутри ковчега спрятано разбитое и целое: раздробленная рука Сэма — рядом с рукой, которой он тянулся за карточкой игры "Я знаю"; Аргус, лежащий в собственном дерьме, — рядом с неугомонным, виляющим хвостом щенком, который писался каждый раз, как Макс входил в дом; послевоенный Тамир — рядом с довоенным Ноамом; неразгибающиеся колени моего деда — рядом с несуществующей вавочкой его правнука, которую я целую; отражение отца в занавешенном черной тканью зеркале — рядом с отражением в зеркале заднего вида моих засыпающих сыновей, рядом с человеком, который никогда не прекратит писать эти слова, который провел жизнь, разбивая кулаки о двери своей синагоги, умоляя его впустить, рядом с мальчиком, который фантазировал о том, как люди во имя спасения мира разбегаются из огромного бомбоубежища, с мальчиком, который понял бы, что эти тяжелые, тяжелые двери открываются наружу, что я с самого начала был в святая святых.

Одним из отдаленных последствий разрушения Израиля стал переезд Джейкоба в новый дом. Это была милая, может чуть менее милая, версия прежнего дома: потолки чуть ниже; половые доски чуть новее и уже; на кухне утварь, которую "дизайнерской" назвали бы разве что в "Хоум-дипо"; ванна, которая, скорее всего, выделяла бисфенол-А и скорее всего была из "Хоум-дипо", но воду удерживала; меламиновые шкафчики с почти ровными полками, которые соответствовали своему назначению и выглядели достаточно мило; едва уловимый неприятный запах чердака в доме без чердака; дверные ручки из "Хоум-дипо"; средних лет подгнившие окна почти-"Марвин", служившие скорее обозначением границы, чем защитой от стихии или звука; стены, волнистые от впитавшейся несимпатичной влаги; зловещее шелушение в углах; слегка садистский цвет стен; выступающие панели выключателей; туалетный столик из "Хоум-дипо" с раковиной из поддельного фарфора и меламиновыми ящиками под дерево в ванной цвета экскрементов, где дотянуться до туалетной бумаги мог бы лишь тот, кого привезли из Африки вколачивать мяч в корзину, даже не подпрыгивая; повсюду зловещее расставание: между деталями лепнины, между потолочным бордюром и потолком, между плинтусом и полом, расставание раковины со стеной, полки над неработающим камином со стеной, выступающих выключателей со стеной, дверных косяков со стеной, потолочных розеток из "Хоум-дипо", что пластмассовее пластмассы, с потолком, досок пола друг с другом. В общем, не большая важность, но не заметить нельзя. Джейкобу пришлось признать, что он буржуазнее, чем хотел бы думать, но он понимал, что важно. Все эти вещи тоже разводились.

У Джейкоба появилось время, внезапно появилась целая жизнь, и потребности Джейкоба отливались в форму его потребностей, а не его способности их удовлетворить. Он заявлял о своей независимости, и все это: от бесконечного, как прихода Мессии, ожидания горячей воды до выступающей панели выключателя, за которой чуть-чуть виднелись провода и ниппели, — наполняло его надеждой. Или чем-то вроде надежды. Может, Джейкоб и направлял руку Джулии, но выбрала расставание все-таки именно она. И хотя в его возвращении из Айслипа можно было увидеть обретение собственного "я", с не меньшим основанием можно было увидеть здесь и его утрату. Так что он, может, и не писал свою декларацию независимости, но с радостью поставил подпись. Это была его версия счастья.