Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

какой-то. Волосы длинные, очки, а ходишь как бродяга. Хочешь, пойдём с нами в общежитие, там тепло и борщ по-флотски можно сварить. Пойдёшь?” Стоящие рядом офицеры дружно его поддерживают.

Изрядно отхлебнув из бутылки и чувствуя, как тепло разливается по моему телу, я мотаю головой и, поблагодарив за водку и приглашение, вежливо отказываюсь. Мы расстаёмся, и я, перейдя мост, бреду дальше по улицам.

Ещё не начало светать, а у одного из старых питерских домов уже скребла тротуар железной лопатой невысокая худенькая девушка с простецкой физиономией, видимо приехавшая из какой-то глуши. Действие водки кончалось, я приходил в себя, дрожа от холода. Обхватив себя руками, чтобы хоть как-то согреться, я стоял рядом с работающей дворничихой и молчал. Она несколько раз бросила на меня взгляд и тоже молча продолжала сгребать с тротуара снег. Потом, приблизившись, деловито сказала: “Дворницкая в подворотне, дверь не заперта, там кровать моя и одеяло, ложись, я снег доубираю и приду”. И, не дожидаясь ответа, продолжила работу.

Дверь дворницкой вела в небольшую полуподвальную комнатушку с убогой обстановкой и тяжёлым сырым запахом. В одном углу комнаты стояла кровать, накрытая деревенским лоскутным одеялом, в другом углу – большущий сундук, на котором громоздилась куча каких-то тряпок. Я разделся догола, нырнул под одеяло и замер в надежде согреться. “Какие добрые сердца бывают у этих милых человеческих существ, зовущихся женщинами. Видя меня, босого, полураздетого, трясущегося от холода, эта простушка, ни о чём не спрашивая, без страха, а лишь сострадая, даёт незнакомцу кров и постель в своём скромном жилище. Вот сейчас она кончит грести снег, придёт в эту каморку, разденется и ляжет со мной, и, опять же ничего не спрашивая, отдастся мне. С подобным в моей жизни я ещё не сталкивался”.

Неожиданно я чувствую охватывающую меня нервную дрожь. Вот сейчас дверь скрипнет – и она войдёт. Но дворничиха всё не входит, я слышу только звуки скрежещущей лопаты.

“Бедняжка, наверное, очень одинока и ищет тепла и мужской ласки, – думается мне. – Кабардинский князь в объятиях молодой дворничихи… А почему бы и нет?” И тут меня настораживают шорохи в соседнем углу, где возвышалась груда тряпья, и, вглядевшись, я обнаруживаю две детские мордашки, высунувшиеся из-под навороченного тряпья, видимо служащего им одеялом, и с любопытством глядевшие на меня. Детишкам года по четыре; я машу им рукой из-под одеяла, начиная судорожно натягивать на себя бельё, вскочив, быстро напяливаю штаны, надеваю пальто и выскакиваю на улицу. Молодая дворничиха с усталым лицом вытирает рукавом ватника пот со лба и безразличным голосом спрашивает меня: “Уже уходишь?” – “Да”, – коротко отвечаю я ей и быстрым шагом направляюсь к дому.

Но чем ближе я к дому, тем явственнее ощущаю сильную боль в ступне левой ноги, которая с каждой минутой усиливается. Уже хромая от боли, подхожу к нашему подъезду, вхожу в квартиру, припадая на ногу под изумлённые взгляды проснувшихся соседей, стоящих в очереди у туалета, иду к себе и сажусь на кровать.

Поднимаю левую ногу, пытаясь понять, почему мне было так больно идти, – в середине покрасневшей от холода и ходьбы пятки виднеется что-то тёмное. Провожу рукой и понимаю, что это металл. С трудом добираюсь до шкафчика с инструментами и достаю небольшие плоскогубцы. Боль неимоверная. Я, зажав плоскогубцами темнеющий предмет, стараюсь вытянуть его из пятки и, изрядно простонав, стиснув зубы, с трудом извлекаю трёхсантиметровый ржавый гвоздь. Заливаю пятку йодом и забираюсь под одеяло. “Ну всё, теперь начнётся загноение кости, гангрена, и я потеряю ногу”.

С этими мыслями я и засыпаю.

Как ни удивительно, никаких последствий из-за ржавого гвоздя не было. Боль прошла через несколько дней. А гвоздь я оставил на память о странной встрече с сердобольной дворничихой.

Виза в обмен на скульптуру

Пользуясь тем, что визы мне не дают, Дина по-прежнему приезжает и наслаждается устраиваемыми ею пьянками с пением и гитарой, вызывающими наши бурные восторги.

Иногда ей нравилось изображать из себя сказочную фею. Решив ознакомиться с собранием скульптур Майоля в Эрмитаже, Дина бродит со мной по залам с работами французского мастера и неожиданно заявляет: “Все эти скульптуры были приобретены у меня, но все они у меня и остались, поскольку каждая отливалась в бронзе по нескольку раз и права на отливки скульптур принадлежат только мне. Так он решил, великий Майоль! – патетически восклицает она. И, царским жестом обведя стоящие бронзовые фигуры нагих женщин, громко объявляет: – Это всё я! Да, да! Во всех музеях мира стоит обнажённая Дина! Выбирай из этих скульптур любую тебе понравившуюся! Дарю!” И, повернувшись ко мне покрасневшим от волнения лицом, победоносным взглядом смотрит на меня.

На этом дары Дины не заканчивались (я не говорю о таких немало стоящих “пустяках”, как кожаные штаны или литровая бутылка мужского одеколона “Ланвин”, радующего моё утончённое обоняние). В присутствии моих друзей Дина вешает мне на шею ключ на серебряной цепочке от французского замка, расположенного на её землях! Увидев, что повешенный мне на шею ключ, вернее ключик, вызывает недоверчивые взгляды у меня и моих друзей, Дина быстро выходит из положения: “Ключ – символический. Из серебра ключей не делают. Но замок настоящий, из старых французских камней!”

И мы, потрясённые царской щедростью музы Майоля, облобызав её, усаживаемся за стол, на котором красуются неведомые нам пьянящие напитки, принесённые Диной из ленинградской “Берёзки”. Я заливаю свою грусть и отчаяние какими-то французскими ликёрами, наутро вызывающими немыслимую головную боль и тошноту, поскольку “русские дикари”, как она нас с хохотом называла, пили сладкие апельсиновые, мандариновые и прочие ликёры не стопочками, как принято в цивилизованном мире, а стаканами и бутылками.

Видимо, годы общения с цыганской семьёй Дмитриевичей и Поляковых наложили отпечаток на её душу. Ей было отрадно и привольно среди нашей питерской пьяни и разгула. Любила она меня в эти моменты, видимо, действительно горячо и бесшабашно. А как иначе воспринять то, что, торопясь на самолёт, доставляющий её в Париж после бессонной ночи беспробудной пьянки и вливания в нас заграничных вин и ликёров, она не останавливает по моей просьбе везущую нас в аэропорт машину, чтобы я мог выблевать в придорожных кустах ликёро-коньячную гадость, возмущавшую мой желудок, а, распахнув дорогое, сверкающее блёстками платье и обнажив солидную грудь, командует: “Тошни сюда!” – куда, не в силах сдержаться, мой несчастный желудок тотчас же опрокидывает содержимое, заполнившее всю машину запахом мандаринового ликёра. И растирая рукой по груди пахучую жидкость, Дина, сверкая горящими очами, улыбаясь, говорит мне, сгорающему от стыда: “Аромат этого платья будет напоминать мне о тебе в Париже”.

Видимо, ей действительно что-то напомнило в Париже