Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

обо мне, потому что ночной звонок из далёкой Франции вселяет в меня радостную надежду. В телефонной трубке весёлый голос Дины: “Визу тебе вскоре откроют! Я всё устроила! Но это стоило мне скульптуры Майоля. Надеюсь тебя скоро увидеть!”

Не знаю, как насчёт скульптуры, но насчёт визы она не соврала. Визу мне французы через несколько дней открыли. Но надо поторопиться, ведь полковник КГБ посоветовал уехать из СССР как можно быстрее. В один день, сообщив соседям, что решил переехать на другую квартиру, я дарю мебель и вещи близким друзьям, отдаю на сохранение оставшиеся у меня работы и на второй день навсегда покидаю наши опустевшие комнаты и “воронью слободку”. Я родился в Москве, из неё я должен улететь, почему-то решил я. И, как выяснилось потом, совершил досадную ошибку, принёсшую мне много тревоги…

Последняя ночь в СССР

Итак, распрощавшись навсегда с градом Петра Великого, я ранним утром 24 декабря 1971 года схожу со ступенек ночного поезда на Ленинградском вокзале. Никакого багажа со мной нет, ни чемоданов, ни сумок, за исключением маленького пластикового мешочка в руке (единственный “багаж”, разрешённый везти во Францию), в котором болтаются старая кухонная дощечка для резки мяса, которую я выклянчил у Друскина, старые кухонные ножики со сточенными лезвиями и несколько любимых репродукций с картин старых мастеров. А на следующее утро самолёт из Шереметьева улетает в Париж, и одним из его пассажиров будет двадцативосьмилетний Миша Шемякин. Впрочем, лечу я не один, со мной летит мой пёс породы боксёр по имени Чарли, которого Серж Домашов должен привезти прямо в аэропорт.

Никому из моих московских друзей я не имею права сообщать о своём отъезде, и, побродив в одиночестве по городу, в котором я впервые увидел свет в мае 1943 года, изрядно продрогнув, я всё-таки нарушаю запреты КГБ и решаю проститься с Тышлером и Кабаковым. Поздно вечером я стою перед старым мастером в его мастерской и сообщаю о своём отъезде во Францию. Понимая, что навряд ли смогу его вновь увидеть, я не мог улететь, не попрощавшись с ним.

“А знаете, Миша, я ещё в молодости мечтал уехать и работать в Париже. Однако Луначарский за границу меня не выпустил, сказав, что меня как художника он очень любит, но знает, что из Франции в Россию я не вернусь, а моё творчество должно принадлежать России. Только не очень-то оно оказалось России нужным… – грустно прибавил Тышлер, заканчивая свою историю и обводя взглядом груды нагромождённых вдоль стен пылящихся картин. – В Париже я, наверное, и писал бы по-другому… Так что рад за вас, Миша, это большое счастье – работать в Париже”.

“Благословите меня, Александр Григорьевич”, – тихо произнёс я. “Но я же не священник”, – прозвучал негромкий голос мастера. “Вы для меня больше чем священник”, – произнёс я, опускаясь перед ним на колени. Тышлер трижды перекрестил меня. Я поднялся и увидел взволнованное лицо старого художника. Поцеловав ему руку, я повернулся и быстро вышел из мастерской.

И вот в полночь я в чердачной мастерской Кабакова. Илья, как всегда, бодр, его с лукавым прищуром глаза искрятся весельем. Ещё бы! Ведь этот удивительный художник-философ восторженно принимает мир, который его окружает, со всем и всеми, что в нём находится. Муха, ползущая по стенке уборной, сама уборная, стульчак, стул, гвоздь, который вбила Анна Семёновна или Прасковья Павловна, – одним словом, всё-всё-всё достойно его пристального внимания и может быть перенесено на полотно, графический лист или скульптурный объект!

Узнав о моём отбытии в Париж, он восторженно восклицает: “А я всегда знал и чувствовал, что с тобой должно произойти что-то необычное, фантастическое! Вот так оно и вышло!” И я по всему вижу и чувствую, что Илья чертовски рад этому невероятному событию, происходящему в моей жизни. “Ну так вот. Сегодня мы не спим! Сегодня мы тебя провожаем! Не волнуйся. Никому из тех, кого я приглашу, в голову не придёт, что они присутствуют на твоих проводах за границу! Но ты не будешь разочарован”, – громко заявляет Илья и идёт к рабочему столу, заваленному книжными иллюстрациями, среди которых стоит телефон.

После телефонных звонков, сделанных Ильёй, начинают прибывать приглашённые. Их оказалось совсем немного: московский художник Женя Бачурин, более известный как автор и исполнитель замечательных песен, и средних лет артист какого-то московского театра по фамилии Хмара, виртуозно играющий на настоящей цыганской семиструнной гитаре и с блеском исполняющий огненные цыганские романсы. Было немного вина и чая и много-много прекраснейших бачуринских и цыганских песен. На рассвете певцы отправляются восвояси, а я, растроганный до слёз прощальным подарком Ильи, обнимаю его и выхожу навсегда из его мастерской, направляясь в аэропорт.

Затянувшийся досмотр

В аэропорту меня уже поджидал сотрудник 5-го отдела КГБ, который приехал удостовериться, что я улетаю без багажа. Но узнав, что я решил взять с собой в Париж своего пса, которого рано утром привёз из Ленинграда в аэропорт Усатый, запротестовал. “Вам же ясно было сказано – с собой ничего! – злобно зашипел гэбэшник, побагровевший от непредвиденно сложившейся ситуации. – Собаку придётся оставить, надеюсь, это тебе ясно?” – шипел он, брызгая слюной. И тут преисполнился злобы я. “Мне не позволили взять с собой даже пару рубах и носков; оставил, бросил всё! Но вот своего Чарли я не брошу! Вам это ясно? Если не позволите вывезти пса, то и я никуда не полечу!” – громко объявляю я, и гэбэшник сдался. Псу сделали какую-то необходимую прививку и, усадив в специальный деревянный ящик, повезли в багажное отделение самолёта.

Посадка на мой рейс Москва – Париж уже объявлена, и я спешу в секцию досмотра пассажиров. У всех проверяют сумки, открывают чемоданы, я, задержавшийся из-за пёсьих проблем, стою в очередь последним. Пока проверяются многочисленные чемоданы какой-то пожилой дамы, стоящий впереди меня офицер вдруг с кривой усмешкой цедит мне: “Я тебя давно заметил! Ну и видок, не стыдно за границу с такими патлами и в сапогах отправляться советскому человеку? Что французы скажут о русских туристах?” – и замолчал, смерив меня уничтожающим взглядом. “А я не турист, дорогой товарищ, я еду туда на постоянное жительство”, – цежу я важно и замолкаю. И военный на глазах преображается. С лица исчезает полубрезгливая гримаса, он приветливо улыбается и извиняющимся голосом, в котором чувствуется уважение и восхищение произносит: “Извините, всё понял. Удачи вам”. Вероятно, популярный фильм “Щит и меч” о судьбе советского разведчика, заброшенного в Германию и выполнявшего секретную миссию, запал бедняге офицеру в голову и он принял меня за одного из молодых сотрудников контрразведки, отправлявшегося на сложную и опасную