Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь - Рафаэль Сабатини

Так сэр Джервас на своем далеко не совершенном испанском недвусмысленно уязвил властителя полумира. Его привела в ярость бесчеловечность короля, явная озабоченность своим ущемленным самолюбием. Тщеславный властелин и думать не хотел о преступлении дона Педро де Мендосы и страданиях, причиненных им ни в чем не повинной девушке.

Король же, получив нужные ему сведения, сразу изменил тон.

– А что касается тебя, английская собака, ты не уступаешь в наглости скверной женщине, пославшей тебя с дерзким поручением. Тебе тоже придется кое-чему научиться, прежде чем ты выйдешь отсюда. – Филипп поднял дрожащую руку. – Увести его! Держать взаперти впредь до моего особого распоряжения.

– Господи! – воскликнул Джервас, когда на плечо ему легла рука офицера, и невольно отпрянул. Офицер сильнее стиснул плечо и вытащил кинжал. Но Джервас, не замечая ничего вокруг, обратился по-английски к отцу Аллену: – Вы, сэр, англичанин и пользуетесь влиянием при дворе, неужели вам безразлична судьба английской женщины, благородной английской девушки, похищенной столь оскорбительным образом испанским сатиром?

– Сэр, – холодно ответил иезуит, – своим поведением вы сослужили плохую службу делу.

– Следуйте за мной! – приказал офицер и силой потянул Джерваса к выходу.

Но Джервас не двигался с места. На сей раз он обратился по-испански к королю:

– Я – посланник, и моя личность неприкосновенна.

– Посланник? – Король презрительно хмыкнул. – Наглый шут! – И равнодушным взмахом руки положил конец разговору.

Вне себя от бессильной ярости, Джервас подчинился приказу. У порога он обернулся и, хоть офицер силой выталкивал его из комнаты, крикнул королю:

– Помните: восемь голов испанских аристократов! Вы собственноручно отсекли восемь голов!

Когда Джервас наконец оказался за дверью, офицер вызвал на подмогу стражников.

Вам представилась возможность увидеть весьма необычное зрелище, и необычно в нем то, что король Филипп II Испанский действовал импульсивно, под влиянием нахлынувших на него чувств. Такое поведение было ему несвойственно. Терпение было самой главной и, возможно, единственной добродетелью монарха, и своим неизменным терпением он добился величия.

– Господь, время и я – одно целое, – спокойно похвалялся Филипп и порой утверждал, что он, как Господь, идет на врагов своих на свинцовых ногах, но зато бьет железной рукой.

Это отнюдь не единственное сходство, которое он усматривал между Богом и собой, но именно эта черта характера Филиппа представляет для нас интерес. В случае с Джервасом он утратил, поддавшись гневу, божественное терпение; гнев же был спровоцирован наглым тоном послания ненавистной Елизаветы.

Это письмо с хладнокровной угрозой чудовищной расправы, противной всякому представлению о справедливости и гуманности, Филипп II расценил как возмутительную попытку оказать на него давление и запугать. Мало того что письмо было беззастенчиво наглым, его податель превзошел в развязности автора, и это еще больше распалило короля.

У него сложилось впечатление, как он признался отцу Аллену, что Елизавета, отвесив ему оплеуху своим вопиющим сообщением, поручила подателю письма вдобавок еще и лягнуть его. За все свое правление он не припомнил случая, чтобы кто-нибудь так дерзко смотрел ему в глаза, не испытывая ни малейшего почтения перед помазанником Божьим. Стоит ли удивляться, что этот полубог, привыкший обонять лишь фимиам, вдруг вдохнул молотый перец и в раздражении своем по-человечески чихнул?

Конечно, Филипп II был не тот человек, с кем можно позволить себе подобные вольности, и сейчас в его жизни наступило такое время, когда он менее всего был склонен их прощать. Раньше он сдержал бы свой гнев, памятуя о том, что высокомерную выскочку, узурпировавшую английский трон, ждет суровая расплата; он только усмехнулся бы, почувствовав укус комара: настанет час – и он еще сокрушит жалкую мошку могучей рукой. Но теперь, в пору унижения, когда его великий флот разбросан и разбит наголову, когда не сыщешь знатной семьи, где бы ни оплакивали сына, силы покинули короля. Он был лишен даже того утешения, что еще при его жизни Испания вновь восстанет как владычица морей. К страшному удару, нанесенному его могуществу в мире, добавились личные оскорбительные выпады вроде нынешнего, и теперь, вероятно, ему придется мелко мстить мелким людишкам.

Король вспомнил другие письма, присланные Елизаветой, – то вызывающие, насмешливые, то любезные и горькие, то язвительные.

Читая их, он усмехался терпеливо и злобно. Тогда он мог позволить себе улыбаться, зная наверняка, что настанет день расплаты. Но теперь непостижимое коварство фортуны украло у него такую уверенность, теперь день расплаты был позади, и он принес Филиппу лишь поражение и стыд. Отныне он не мог позволить себе улыбаться в ответ на оскорбления, не мог больше сносить их с подобающим монарху достоинством.

Пусть он ослаб, но не настолько, чтобы оставить безнаказанными насмешки, грубый нажим и угрозы.

– Она еще узнает, – сказал он отцу Аллену, – что короля Испании пустыми угрозами не запугаешь. И этот нахальный пес, побывавший здесь, и приплывшие вместе с ним в Сантандер – все они еретики, как их назойливая еретичка-королева. Пусть ими займется святая инквизиция. – Он обернулся к дородному человеку у окна. – Фрай Диего, займитесь этим делом.

Фрай Диего де Чавес встрепенулся и медленно вышел вперед. Его темные глаза под кустистыми бровями были мрачны. Низким мягким голосом он воззвал к здравому смыслу короля:

– Угроза нависла не над вашим величеством, а над теми несчастными сеньорами, что так преданно служили вам, а теперь томятся в английских тюрьмах, дожидаясь выкупа из Испании.

Король уставился на него своими белесыми глазами.

– Они рискуют потерять только жизнь, – угрюмо и раздраженно уточнил он. – Я же рискую честью и достоинством, что равнозначно чести и достоинству Испании.

Фрай Диего подошел ближе и, пыхтя, наклонился над тяжелым дубовым столом.

– А разве угроза, приведенная в исполнение, – казнь ее сыновей – не нанесет урон достоинству Испании?

Король метнул на него взгляд исподлобья, а настоятель тем временем продолжал:

– Испанская знать обескровлена гибельным походом в Англию. Неужто вы, ваше величество, допустите новое кровопролитие, пожертвуете Валдесом, достойнейшим слугой отечества, величайшим из ныне живущих адмиралов; Ортисом, маркизом Фуэнсалидой, доном Рамоном Чавесом…

– Вашим братом, не так ли? – резко оборвал его король. – Сдерживайте свои чувства. Вы озабочены судьбой родственника.

– Верно, – мрачно подтвердил доминиканец. – А разве вы, ваше величество, не озабочены? Разве вся Испания – не ваша семья, а ее знать – не ваш перворожденный? Нахальный англичанин, только что здесь побывавший, и его спутники с корабля в Сантандере не чета благородным сеньорам, томящимся в Лондоне. Разумеется, вы можете бросить их в застенки инквизиции как еретиков – это ваше право, более того – ваш долг перед верой, но разве все они, вместе взятые, стоят восьми благородных голов, восьми отрубленных окровавленных голов, которые королева Англии бросит вам на колени?