Цвингер - Елена Костюкович

— В каком смысле? Кто сунул, как сунул?

— Не могу ответить. Пока что я и сам не понимаю. И с этой же стенограммой сунули старую рукопись, эссеюшку недописанную. Называется «Фацеция о королеве Елене».

— А вот эту фацецию мы знаем! Он из нее передачу делал! О средневековой девочке, которая мечтала стать королевой, и ее чуть было не сожгли. Устроили аутодафе, обвинили в laesae majestatis. И Лёдик сравнивал с историей о племяннице одного приятеля, Ляльке, которую в киевской школе исключили из пионерской организации, когда ей было одиннадцать лет, что-то там она болтанула в школе, будто ее кумир — это Мария Стюарт из книги Стефана Цвейга. Исключение происходило перед выстроенной в каре дружиной. Барабанный бой, торжественное сдирание пионерского галстука. То ли декапитация Марии Стюарт, то ли гражданская казнь Дрейфуса…

— Помню, Плетнёв планировал несколько таких полужурналистских эссе.

— Одно еще эссе должно было называться «Небольшая веселенькая история…».

— «Небольшая веселенькая история о начале скурвления нас с Хрущом». Он это для нас, для радио, восстановил. Как сначала он восхищался Хрущевым и ценил в основном за то, что тот выпустил людей из ГУЛАГа, но еще и как художником, за его талантливость к абсурду.

— Причем Лёдик цитирует такие перлы, просто оторопь берет. «Хрущев на одном из митингов сказал: идеи Маркса, это, конечно, хорошо, но ежели их смазать свиным салом, то будет, дескать, еще лучше». Плетнёв не мог забыть это высказывание.

— А потом появились первые знаки того, что Хрущ от ангельства далек, и у самого Плетнёва начал портиться характер.

— Вернее говоря, его характер начал проявляться.

Федора сказала:

— Так о повести. Вообще-то она называется не «Повесть московского двора», а «Тайны московского двора».

— Что называется?

— Повесть Плетнёва. В определенный момент он замыслил восстановить «те вещи, которые суки забрали». Приехал тогда в Кельн заключать на это дело договор с «Немецкой волной». Ночевал у нас с Цветовым. Еще Цвет живой был. Они с Лёдиком ночь пробаламутили. Лёдик по пьянке забыл у нас блокнот с черновиком. А в блокноте он первую вещь восстанавливал. Там окончание этой повести про московские дворы, о которой ты, Олег, сказал, что у тебя хранится начало текста. Лёдик тогда начало отдал тебе, вы сходили в бухгалтерию, Лёдик получил аванс и сказал: пропьем аванс, а уж как пропьем, то ударными темпами добьем это сочинение. И мы пили на тот аванс, и с того аванса Лёдик купил себе это клятое радио.

— Значит, у тебя конец того начала, которое я в личное дело вложил! — удивленно крякнул Глецер.

— Недописанное, наброски, водотолчение, — отмахнулась Федора. — Публиковать там, по-моему, нечего. Я на следующий день нашла этот блокнот и позвонила. Лёдик сказал — да-да, набросок финала, заберу в другой приезд. Приезда другого, эхма, не случилось.

— А где теперь блокнот?

— Да вот. Видите, здесь сбоку вписано: «Тайны московского двора».

— Федора, давайте пойдем быстро отксерим это.

— Да забирай себе, Витенька, блокнот. Он тебе нужней. Ты из нас всех был к Плетнёву ближе. Перечерки на перечерках, я даже и не читала эту штучку-то.

Киношники не держатся на ногах. Снимаемые тоже. И не удивил никого в первую минуту Глецер на полу, но тут же все сообразили и переполошились: старик с ругательствами, показывая науку саперной школы, проворно полз по грубым плитам пола на телекамеру, напрочь, естественно, пропав из кадра, забрасывал гранатами врага. Еле успели подхватить треногу, а Глецер застыл, прибыв ползком в сортир.

Оператор собирает аппаратуру, у всех от усталости бледность трупная… Обязательно посмотреть в поезде плетнёвский блокнот. Виктор глянул: текст неотработанный, прерывистый. Трогательные ляпы наподобие «второе лицо в Третьем рейхе».

— Из квартиры социальной грозятся выселить. А ведь у меня сердечная недостаточность. Со смерти Цвета все беды, все несчастия… аль моя плешь наковальня, — заплакала подвыпившая Федора.

От умотанности Виктор почти не мог сидеть. Десять раз клюнул носом, преодолевая сон. Говорил во сне и выговорил какой-то снящийся бред, наподобие того, что улитка — это насекомое. Оператор, дай ему боженька здоровья, со своею молодой женой проводил его куда-то, где гремело поездами и пахло поездами. Требовал зачем-то денег от обморочного Вики, пришлось дать, прогрохотало прямо в ухо: «Билет, ваш билет!» Сон продолжался в рифму: что улитками теперь предстоит питаться вместо котлет. Какой-то выплыл из дальней пазухи сознания Древний Рим и чья-то фраза: «Под видом Азелия Сабина Иуда прокрался на Тибериев ужин и получил там двести тысяч сестерциев в награду за сочиненный им спор между белым грибом, кабаньей головой, устрицей, улиткой, каперсом и дроздом, а затем вылакал целую амфору вина».

В поезде он проснулся и тут-то вспомнил: ох, Бэр! Ты забыл, Виктор, забыл, дурак, протрындел то время, которое обязан был сидеть на презентации Бэра. Простит ли Бэр? Узнать не позвонил, как приземлился начальник. И как прошло мероприятие. Без эксцессов? Ну, издергался. Да у тебя вообще с самого утра телефон отключен. С самого начала съемок и записей. Представляю себе, все звонили, наверно, по сто раз. Про Бэра даже ты не узнавал, не съели ли его моджахеды. Наталии ты обещал, помнится, срочно лететь в Милан. И тоже не отзвонил ей: ну, теперь она законно надуется. Старый Ульрих своим чередом рвет и мечет, конечно. Ему Виктор тоже не позвонил. А уж Мирей… Нарочно из сознания ее вытесняешь, что ли? От чувства вины? Ты соображаешь, ситуация какая дикая?

Так. Выкопаю телефон со дна рюкзака и включу. Хоть погляжу, кто мне звонил в эти часы.

Потерев лоб и шею, попытавшись просморкаться, Виктор полез за телефоном, но рука вмялась прямо в нутро Федориного блокнота. Что же там, в «Тайнах московского двора»?

Эмилия была уже не киевской Милочкой, а парижской дамой. Коллеги из редакции подарили ей щегольские водительские перчатки, тем открыв автомобильный сезон. В ее «Две лошади» могли были бы быть вделаны и безопасные ремни, как это сейчас устраивают. Но рок, издеваясь и хихикая, подбил Эмилию раздражиться на мужа, когда тот нудно настаивал купить и этот опшионал вместе с авто. Поэтому, вероятно, из упрямства Мила не пожелала заказать ремни. Вообще, мы можем, читатель, заподозрить, что нашу даму в ее недолгой жизни раздражала вечная опека всевидящего мужа. Занудный муж также пытался восстать и против модели с новомодной системой тормозов и телескопических амортизаторов вместо инерционных. Телескопических-гидравлических-непроверенных, черт их знает, впервые установленных на модель, которую как раз хотела Мила. Но разве Милочка когда-нибудь слушалась родственников? Не послушалась и парижская Эмилия.

Тут голову ломать не надо, чтоб расшифровать эту Эмилию, сказал себе Вика. Это ведь повесть о маме? О смерти Люкочки? Хотя… как же о смерти, если «Тайны московского…» были отобраны гэбухой в Киеве за год до маминой гибели? А, нет, понятно. Лёдик в эмиграции переписал повесть совершенно по-новому. С новым печальным концом.