Связанные - Олли Ярвинен

занемогшего Бора, что не видел и не слышал ничего вокруг.

От неожиданности ополченец жалобно пискнул и резко обернулся, прижимаясь спиной к двери. Кровь разом отхлынула от лица, а глаза испугано забегали по сторонам.

— Н-н-ничего! К с-с-соседу вот п-п-пришёл, значит… За… за… за этим…

— За портретом госпожи Миины Шенье?

— Да! — не заметив подвоха, ополченец сразу же ухватился за подсказку, после чего сразу же напряжённо наморщил лоб, словно в попытках сообразить, о ком идёт речь.

— И верно, вот уж без чего в хозяйстве не обойтись, — Эйдон не удержался от ухмылки, оценив шутку. Вельменно Миина Шенье считалась одной из самых привлекательных женщин Эм-Бьялы; сам он её, правда, никогда не встречал, зато хорошо знал, что ни одного портрета, несмотря на многочисленные просьбы лучших художников королевства, так и не было написано. К единому мнению, почему, прийти не сумели: одни поговаривали, что дело в исключительной скромности госпожи Шенье, другие — уже куда тише — в её непомерном тщеславии.

— Пьянь подзаборная, «Шенье» — это же вельменно с юга! — ехидно прокомментировали из-за двери. Закрытое ставнями окно на миг приоткрылось, после чего женщина добавила, уже мягче: — А вы не слушайте его, господин солдат: он же всё к дочке сватался, да не по нраву пришёлся. Она-то уже год как замуж вышла да с мужем уехала, а ему вон чужое счастье глаза колет — оттого и бесится!

— Да у нас любовь была, дура ты набитая! — побагровев, заорал ополченец.

— Ой-ей, хвала Великим силам — уберегли от зятя! Это что же за любовь такая, когда Ная не знала, где спасения от тебя искать?

Нильсем устало закатил глаза — но вдруг наклонился вперёд, принюхиваясь. Когда он выпрямился, лицо его напоминало неподвижную фарфоровую маску.

— В крепость. Живо.

Ополченец испуганно икнул, но спорить с разъярённым гвардейцем не посмел: подхватил копьё и припустил прочь, напоследок обдав Эйдона резким запахом браги.

Не успел он скрыться за поворотом, как металлический засов со скрежетом отодвинулся, а дверь осторожно приоткрылась. Наружу выглянула широколицая женщина с высокими скулами, копной тёмных кудряшек, аккуратно подвязанных льняным платком, и паутинками морщин вокруг внимательных серых глаз.

— Всё, ушёл. Больше нечего бояться, — подбодрил женщину Нильсем.

— Было б кого бояться! — презрительно фыркнула она в ответ. — Как был бы муж здоров, посмотрела бы я на этого храбреца!

— Что ж, в ближайшую пару дней он точно не вернётся, — пообещал сотник. — За то, что случится после, ручаться не могу.

— И не нужно, господин солдат! Это сегодня все по домам прячутся да носа на улицу не кажут, а так соседи-то у нас дружные, в обиду не дадут. — Она помолчала, после чего опасливо понизила голос: — А правду болтают, что госпожа сначала всех спасла, а уже после, когда толпа собралась, осерчала и приказала посёлок наш спалить? Нет, если виноваты, то воля её, коль хочет, может и палить, кто ж вельменно-то запретит? Но как бы муж прямо в постели-то не сгорел… Да и вещи бы хоть какие собрать…

Нильсем обратил взгляд к Эйдону, словно не знал, как реагировать на подобное смирение.

— Её светлости нанесли тяжкое оскорбление, — объяснил капитан. — Настолько, что она предпочла немедленно покинуть Формо. Однако не беспокойся: приказа сжигать ваш посёлок у нас нет; мы наведём порядок и сразу же отправимся в путь.

Женщина досадливо цокнула языком:

— Вот ведь дурни! Госпожа, может, для того и с тракта свернула, чтобы нечисть отогнать, голову за нас чуть не сложила, а они вон с ней как… «Ведьма», ха! Как словом-то этим не подавились? Будто не слышали, что все вельменно чаровать умеют — это ведь даже дети малые знают! Вы уж накажите их, да построже — пусть вспомнят, что такое благодарность! А пока, может, вынести вам бальзам на холмовке? Попробуйте, сама собирала и настаивала!

Распрощаться с бойкой супругой Бора оказалось не просто, ещё сложнее было отказаться от предложенного угощения, однако вскоре гвардейцы всё же вырвались на главную улицу Формо и, погружённые каждый в свои мысли, продолжили путь. Некоторое время спустя Нильсем не выдержал и с весёлой усмешкой обратился к Эйдону:

— Слышал, капитан? «Все вельменно чаровать умеют» — хорошо же местные всё это себе представляют!

Однако капитан веселья сотника не поддержал: напротив, он серьёзно покачал головой:

— Если вдуматься, эта добрая женщина сделала за нас всю работу. Да, версия, конечно, наивная, но для жителей Формо вполне сгодится — причём, заметь, её интерпретация событий крайне удачно объясняет буквально всё.

— Не спорю, но это всего лишь одна женщина, к тому же, весьма лояльно настроенная.

— Можешь мне поверить, — Эйдон хитро прищурился, — когда я с ними закончу, именно такие разговоры и будут ходить по Формо. Подданные Его Величества никогда не отличались мятежным нравом и привыкли доверять своим правителям. Осталось только им об этом напомнить.

* * *

Пусть Нильсем уже успел назвать точное число обвиняемых, Эйдон даже не ожидал, что у крепости соберётся такая толпа. Помимо мятежников присутствовал управляющий Бравил, сменившийся коричневый камзол на оранжевую мантию; правда, почему-то без медного медальона с отчеканенным на нём символом дома Бьяла — могучим оленем, наклонившим голову и грозящим невидимому врагу. Не обошлось и без писцов — их, судя по разнобою в одежде, выбрали по жребию из секретарей, служащих у местных купеческих семей; а также немалого количества случайных прохожих, собравшихся поглазеть на суд и, пожалуй, едва ли не всего штата слуг управляющего Формо: от кухарок до ль-киима, старшего слуги. В пёстрой толпе Эйдон успел заметить и пару служанок, которых приставили к вельменно — почти неразличимых, если бы не цвет глаз и не болезненная бледность одной из них — после чего взгляд его скользнул дальше, к тем самым людям, ради которых им пришлось задержаться.

Вчерашние бунтовщики, предусмотрительно разбитые на небольшие группы и окружённые вооружённым ополчением, представляли собой жалкое зрелище. Большинство, растерянные и пристыжённые, понуро уставились себе под ноги; другие, те немногие, что нашли в себе силы поднять глаза, разглядывали приближающихся гвардейцев с вызывающим нахальством.

Эйдон хорошо знал, откуда берутся эти взгляды. Такие появляются, когда упрямство пересиливает страх, сменяясь глупым и никому не нужным желанием идти до самого конца. Чего не понимали эти гордецы, так это того, насколько тонка была грань между безрассудной готовностью встретить свою судьбу и глубоким, всепоглощающим отчаянием. Одно дело воображать славную гибель за свои убеждения, и совсем другое — оказаться на эшафоте, наедине с равнодушным палачом, которого волнует только то, сколько получится выручить за