Император Мэйдзи и его Япония - Александр Мещеряков

Россия предпринимала определенные усилия, чтобы утвердиться на Корейском полуострове экономически, и в мае на казенные средства была куплена лесная концессия на реке Ялу, которой раньше владел владивостокский предприниматель Ю. И. Бриннер. Однако интересы России и Японии были несопоставимы: 72 процента корейской внешней торговли приходилось на Японию[268]. И если в военном отношении еще наблюдался какой-то паритет, то торговые и культурные связи указывали на то, что вряд ли России удастся достичь в Корее и Маньчжурии сколько-то серьезных успехов. Достаточно сказать, что даже в Порт-Артуре не хватало продовольствия и питьевой воды, которые закупались в Японии.

В этом году в токийском парке Уэно был открыт памятник Сайго Такамори. Деньги от 25 тысяч человек собрали по подписке. Сайго был канонизирован в качестве героя Реставрации, решительного сторонника завоевания Кореи и идеального самурая, сведшего счеты с жизнью в соответствии с рыцарским кодексом чести. Даже ранние японские социалисты восхищались им. Котоку Сюсуй, который к этому времени уже успел начитаться европейских идеологов социализма, говорил, что Сайго подобен свече – он сжег себя, чтобы зажечь других[269]. А что уж говорить про националистов с их призывами к возрождению духа бусидо!

Рядом с Сайго стоит собака. По первоначальному замыслу художника она вовсе не должна была привнести в его образ дополнительную теплоту. Собака у ног Сайго – это потомок основателя «династии» сёгунских псов. Его звали Тора – Тигр. Всемогущему Сайго удалось скомандовать и сёгуну Ёсинобу, и его собаке: «К ноге!» Сайго Такамори мечтал о завоевании Кореи. Эта мечта пока что не осуществилась, но газеты с чувством глубокого удовлетворения писали, что поздравления по случаю открытия памятника слали со всей империи – от Хоккайдо на севере до Тайваня – на юге. До Тайваня, который был завоеван всего три года назад. Ценность Тайваня для Японской империи определялась именно такими проявлениями ликования. На его освоение, создание современной инфраструктуры уходили немалые средства, об экономической отдаче не могло быть и речи. Японская администрация не стала запрещать курение опиума, но ввела монополию на его производство и продажу. Но даже эти немалые деньги не могли спасти ситуацию. Стали поговаривать, что неплохо бы продать остров Франции[270].

Взгляд великого Сайго был устремлен в сторону императорского дворца – бывшего сёгунского замка, в который в 1868 году он вступил в качестве предводителя войск Мэйдзи. О мятеже 1877 года если и вспоминали, то расценивали его не как антиимператорский, а как антиправительственный. В сознании японцев эти понятия имели совсем разный смысл. Политики врали, хитрили и изворачивались, правительства приходили и уходили. Император Мэйдзи возвышался над их мышиной возней, интригами и схватками, а его небесное сияние проникало в самые далекие уголки страны и служило незыблемой гарантией стабильности. Однако теперь культ Сайго был поддержан и правительством, которое он покинул два с лишним десятилетия назад по собственной воле. Тогда его идеи о немедленном покорении Кореи не пригодились. Но теперь настали совсем другие времена.

Мэйдзи примирился не только с Сайго. В марте он принял последнего сёгуна – Токугава Ёсинобу. В прошлом году ему разрешили переехать из префектуры Сидзуока в Токио. Теперь он удостоился аудиенции у человека, именем которого его свергли. Человека, который к этому времени стал «живым богом». Непримиримые когда-то враги впервые увидели друг друга.

В этом году был принят семейный кодекс. С современной точки зрения его следует признать абсолютно неполиткорректным. Без официального согласия главы семьи не разрешалось ни выйти замуж, ни жениться, ни взять на воспитание ребенка, ни поменять место жительства. Государство моделировалось по точно такому же образцу. В его главе стоял Мэйдзи, все его подданные открыто признавались за «младенцев». Именно так называл их Мэйдзи в своих ранних указах.

Однако реальные японцы были вовсе не похожи на «младенцев». Скорее они напоминали способных учеников. Европейские посетители всемирных выставок недаром говорили, что японцы любопытнее и восприимчивее своих дальневосточных соседей. Первый кинематографический сеанс состоялся всего два года назад, а в этом году были выпущены в прокат две первых японских короткометражки. В Китае первый фильм был снят только в 1905 году, а в Корее – в 1923-м.

Один короткометражный фильм был посвящен оборотню. В другом, под названием «Воскрешение покойника», у гроба, который несли два носильщика, неожиданно отваливается дно, «покойник» падает на землю и от удара воскресает[271]. Вскоре зрители могли увидеть на экране танцы гейш и актеров театра Кабуки. Аристократический театр Но в это время никакого отношения к кино не имел. Кино пока что считалось искусством чересчур «низким».

Наряду с японскими лентами зрители смогли посмотреть в этом году и видовой фильм про Японию. Его сняла компания братьев Люмьер.

В феврале врачи порекомендовали императору на какое-то время отправиться в Киото. Они обратили его внимание на то, что он становится чересчур грузным, и посоветовали ему больше двигаться и заниматься физическими упражнениями. К этому времени Мэйдзи бросил занятия верховой ездой, редко покидал пределы дворца, и даже войсковые учения не вызывали в нем прежнего энтузиазма. Отлынивал он и от участия в одном из главных ритуалов, исполнение которого входило в его прямую обязанность, – новогоднем поклонении четырем сторонам света.

Император продолжал злоупотреблять спиртным, теперь в номенклатуру подарков, которые он жаловал своим подданным, входила и дюжина бутылок шампанского. Мэйдзи обычно игнорировал советы врачей. Поэтому министру двора Танака Мицуаки (1843–1939) пришлось набраться мужества и обратиться к императору с высокопарной речью, в которой он напоминал: его священное тело принадлежит не только ему, но и всему государству; в родном Киото он наверняка будет чувствовать себя лучше. Но Мэйдзи не внял советам. Он начал было делать зарядку, но его хватило ненадолго. Одна газета осмелилась написать, что император набирает в весе. Мэйдзи настолько разгневался, что пообещал вообще больше не брать газет в руки[272].

Элита пила шампанское, люди попроще все больше увлекались пивом. В этом году в Токио открылся первый пивной бар. Он приобрел огромную популярность; хозяин, приехавший в столицу из Осака, подсчитывал барыши.