Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

Да и припозднились в осаду сесть. Первую кремлевскую ноченьку не о татарах думали, а о том, куда бы голову приложить; затем пока у Тайницкой разместились, пока разобрались, что к чему, день прошел. А на следующий день крестный ход учинили… И Филипп, воевода собачий, не преминул напакостить. «Тому Филиппу не воеводствовать, а малых чад нянчить, – раздраженно подумал Василько. – Говорил же ему: надо жечь посад. Заупрямился, упрекать стал, что так Кремль спалить можно. Теперь татары смотрят на посад и веселятся, как же, из клетей, хором и тынов сколько переметов да самострелов сделать можно».

Василько с тоской посмотрел на Подол. Подворья Подола, вызывавшие еще вчера пресветлые воспоминания и содрогание душевное, теперь настораживали застывшей, угрюмой пустотой. Они будто пообиделись за то, что их побросали, и мстительно помышляли сейчас, как бы передаться пришельцам и сотворить зло бывшим хозяевам.

Даже вид родного гнезда, которое, скрытое церквушкой, едва просматривалось, не вызывало у Василька никаких чувств, кроме мысли, что так и не нашел время, чтобы повидать родных. И они тоже не пожелали встретиться с ним. Верно, до них дошла весть о его посрамлении, и они, застыдившись, решили навеки забыть о нем.

Василько услышал, что к нему обратился Ананий. Он разгневался, потому что отрок подошел незаметно и оторвал от глубокого раздумья, потому что был человеком Филиппа и наверняка следил за ним.

– Что тебе надобно? – спросил он так громко и грубо, что стоявшие на прясле крестьяне оборотились в его сторону.

Ананий пошатнулся. Его лицо было почти не видно в темноте, но по тому, как оно застыло, как невнятно и сбивчиво заговорил отрок, Василько понял, что напугал. Ему стало неловко и жалко Анания.

– Говори громче, не слышно! – доброжелательно сказал он, показывая руками на уши и кивая головой в сторону реки.

– Внизу… шатание учинилось! Крестьяне творят негожие речи, – взволнованно поведал Ананий.

«Только мне этого не хватало. И здесь учудили, крамольники. Это Дрон да поп воду мутят», – затосковал Василько.

Он наказал Ананию быть неотлучно на прясле. Напоследок слегка ударил по шлему Анания, давая понять отроку, что не гневается на него и скоро утихомирит крестьян.

Размышляя о причине волнения своих людей, Василько находил, что оно могло произойти от холодного и тесного сидения. После прихода татар, когда сидеть в подошвенном мосту стрельни было никак не можно (именно там была поражена стрелой женка), старики, чада и женки набились в сторожевую избу и мучились в ней от тесноты, духоты и дымной горечи. Василько краем уха слышал, что уже заболели малые чада.

Едва он сошел с лестницы, как заметил направлявшуюся в его сторону толпу крестьян. Впереди размашистым шагом шел Дрон, за ним едва поспевал, семеня, Карп. В середине толпы Василько приметил клобук чернеца.

– Господине! Господине! – оповестил крестьян Карп, увидев Василька. Крестьяне остановились. Оказавшийся впереди толпы Карп поспешно забежал за спину Дрона.

– Зачем бродите скопом без нужды? Али думаете, что завтра татарин даст вам бездельничать? – упрекнул Василько. Он умышленно первым заговорил, чтобы огорошить крестьян. Пока они будут оправдываться, запал-то у них поиссякнет.

– Как здесь сомкнешь очи, когда старики, жены и дети наши в нужде пребывают. Ты бы, господине, помыслил о сиротах своих! – рассудительно молвил Дрон.

Васильку было по душе, что в голосе старосты не было злобы и обиды, что не требовал Дрон, а просил. Он задумчиво наклонил голову и обратился в слух, показывая, что разделяет печали крестьян, которые, как стрелы, сыпались на него с трех сторон:

– Совсем измаялись!.. Да что нам татары, коли наши чада терпят такие муки!.. Уже женку расстреляли!.. Лепшие и сильные попрятались по своим подворьям и греются у печи!.. Смилуйся, господине, пожалей сирот своих горемычных!.. Вон, двор купца Тарокана совсем пуст!..

Среди голосов крестьян все настойчивей прорывались выкрики женок. Если в словах мужей еще слышалось почтение, то женки говорили дерзко и требовательно. Как водится, подскочила Аглая и пошла так причитать и голосить, что даже заглушила шум татарского стана.

– Сани наши у ворот без догляда стоят – уже покражи были, а у Копыты коня свели! – не преминул сообщить Дрон.

– Вчера… после прихода татар, – сокрушенно пояснил невесть откуда выскочивший перед Васильком Копыто.

Василько кинул продолжительный взгляд на подворье Тарокана. Мрачные мысли лезли в голову: «Тронешь купца – Филипп тотчас голову снесет».

Он посмотрел туда, где между сторожевой избой и городской стеной лежала застреленная молодица. Зарево костра красило ее вытянутое, наполовину покрытое рогожей тело. Василька удивило, что женка лежала в одной сорочке, и неприятно поразило, как пугающе назойливо смотрелись ее оголенные, чуть раздвинутые ступни. Старая мать уже не причитала над дочерью, не бросалась с распростертыми руками ей на грудь, а сидела, сгорбившись, так неестественно неподвижно, что казалось, она за тяжкой кручиной не заметила, как замерзла.

– Как бы не быть беде: осерчали крестьяне, – пробубнил над ухом Дрон.

– От стужи и тесноты вконец притомились! – голосила Аглая.

– Пожалей христиан, измаялись они, – услышал Василько голос чернеца. Его просьба развеяла последние сомнения.

– Пошли! – решительно сказал Василько.

Вот он, наглухо огороженный двор Тарокана. Крепок и высок его тын, заперты ворота. По тому, как намело подле них сугробов, видно: давно не открывали их массивные створы. Осада не для всех злая мачеха – кто нужду терпит, видит горе, грудь татарским стрелам подставляет, а кто притих за дубовым частоколом и дрожит, забившись в дальний угол теплой горницы, жрет и пьет без меры, дабы не обезуметь от страха, а затем, осатаневший от такого сидения, опухший и опротивевший сам себе до ненависти, укладывается почивать на мягкие постели.

Двор купца Тарокана Василько приметил, как только в осаду сели, и повелел Пургасу кланяться купцу, просить приюта на время сидения для немощных и малых крестьян. Только Пургаса на двор не впустили, а величали брехом, собаками пугали. Василько, услышав от холопа, какую честь ему оказали люди Тарокана, ничего не сказал. Не до того молодцу было.

Тогда он еще побаивался богатого Тарокана, который даже князьям серебро в рост давал; теперь тоже побаивается, но после прихода татар, дружного ропота крестьян намерен поквитаться за унижение. Ведь с крестьянами ему стену держать, посылать их под стрелы.

Нужно было брать подворье Тарокана приступом. Василько зло стукнул кулаком в ворота и разудало крикнул:

– Навались, ребята! Вышибай начисто ворота!

Он отошел в сторону и не столько наблюдал за тем, как торопливо крестьяне бьют толстым бревном туда, где соприкасались собранные из широких и тяжелых досок полотнища, сколько посматривал на икону, висевшую под двускатной крышей ворот. В темноте едва различал на ней образ Спасителя, державшего в одной руке раскрытую книгу – поднятый палец другой руки как бы угрожал Васильку. Странное дело, но эта застывшая опушенная внизу снежком икона не вызывала сейчас у Василька предчувствия скорой божественной кары.