Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

Васильку стало досадно, что случившееся у Владимирских ворот всколыхнуло в нем с новой силой доселе приглушенную татарами боль о потерянной Янке. Он даже обозлился на покойного Мирослава, словно тот умышленно попал в полон и прилюдно подставил под саблю свою голову для того, чтобы напомнить ему о рабе. Василько впервые подумал, что Янка должна тоже пребывать сейчас в Кремле. Захотелось найти ее, еще раз увидеть желанное лицо и завести с ней сокровенную беседу. Но Василько решил сыска не чинить, представив, как нелегко будет найти ее, осознавая, что недостойна раба таких поисков, и остерегаясь людских пересудов. В то же время он отчего-то испытывал уверенность, что непременно встретится с Янкой, и эта встреча будет нечаянной и печальной.

Василько заставил себя забыть о Янке и немного успокоился.

На стену шумно, будто так до конца не осознав могущества пробуждающейся за рвом вражьей силы, взбирались крестьяне. Они, поотдохнув в тесной, прокопченной, но теплой сторожевой избе, еще не отошли от радостного состояния, которое овладело ими, когда был силой взят Тароканов двор. Поднимаясь по шаткой лестнице, оживленно обсуждали подробности ночного скоропалительного приступа. Отмечали, что отныне их семьи будут пребывать в тепле и сытости; сожалели, что Василько строго-настрого запретил им отдыхать в богатых хоромах купца; посмеивались над Павшей и другими крестьянами, которые разместили родных по дымным избенкам знакомых горожан и прогадали. Они чувствовали себя хозяевами и Тарокановых хором, и обширного подворья купца. Скажи им кто-нибудь, что ночную добычу у них все едино отберут либо татары, либо воевода с боярами, они бы не поверили и даже осерчали.

Особенно было весело Карпу. Он не умолкая подшучивал над Павшей: «А захочешь Аглаю с детьми перевезти на наш красный двор, не пустим!» и простодушно смеялся. Один раз даже решился уколоть Дрона: «Ты, Дронушка, не тужи; мы и твоим домочадцам выделим темный угол в тереме!» Дрон нахмурился и отвернулся. Кто-то из крестьян шепнул Карпу, что, пока он дремал в сторожевой избе, Дрон свез свое семейство в заветные хоромы и разместил в самой натопленной горнице.

Взойдя на стену и видя, как прибыло татар, крестьяне принялись дивиться и ругаться. Василько, не любивший никчемное топтание на мосту, наказал Пургасу и Ананию гнать лапотную рать на многие спешные и нужные работы.

А работы эти никогда не переделаешь; всегда кажется, когда наступает конечный срок, что не хватило малую толику времени для того, чтобы быть во всеоружии, что еще бы полдня, ну денек. Кроме того, Василько по собственному опыту ведал: страшна не столько сеча, сколько томительно ожидание ее. Потому он и погнал крестьян на работы, а сам усиленно размышлял, готово ли его прясло к отражению приступа?

Все крестьяне вооружены топорами, рогатинами, ослопами, луками и стрелами; знают они крепко, где им находиться во время приступа и что делать; и котлы с водой греются внизу на огне, и каменья подняты на стену, даже проход по мосту затруднили; и замет к стене приставили; и стрельцы расставлены у бойниц… Только каменьев для такой осады маловато, да и котлов не мешало бы поболее, и сулиц не дал зловредный воевода, да у крестьян броней и шеломов нет. С каменьями прямо беда! Но их можно заменить бревнами. Потому повелел Василько ломать до конца тын монастырского подворья. Все же продолжало тяготить предчувствие, что он что-то недоглядел, и эта оплошка непременно скажется во время приступа. «Нужно всех гожих женок, что прячутся в хоромах, погнать к стене. Пусть они внизу огни палят», – решил он и поискал взглядом Пургаса.

Пургас стоял неподалеку и беседовал с чернецом. Васильку их заговорщицкая беседа показалась не к месту, и он рассердился. Ему неймется, а они лясы точат. Но когда до его слуха донесся отрывок их беседы, он насторожился.

– Та женка, что вместе с Тароканом поймана… – увлеченно рассказывал Пургас.

То ли ветер переменил направление, то ли Пургас заговорил тише, но Василько, как ни старался, ничего более не услышал. Он не мог объяснить себе, отчего его так заинтересовали никчемные глаголы Пургаса, но, сам того не замечая, даже подвинулся в сторону беседовавших. И здесь ему почудилось, что Пургас будто упомянул о Янке, тотчас обнажились глубоко спрятанные в душевных глубинах страдания. Чернец, заметивши внимание Василька, толкнул Пургаса и притужно, неестественно громко закашлял. Пургас покраснел и смущенно наклонил голову.

«О чем это они беседуют?» – недоумевал Василько. Он было решился расспросить Пургаса, но в последний миг удержался, посчитав, что признание холопа будет ненужным и удручающим.

– Зачем в пустословии пребываешь, пес смрадной? – накинулся он на Пургаса. – Не ровен час татарин на стену полезет, а ты языком мелешь. Поспешай же тотчас в хоромы да гони всех женок к кострам! Пусть они огни немалые держат да воду греют!

– Почто прикидываешься немощным старцем? Почему я не видел в твоих руках лука и стрел? Ты ведь сам сказывал, что привычен к ратному бою? – тут же набросился Василько на чернеца.

Чернец кротко улыбнулся, беспомощно развел руками и забормотал:

– Не могу я, свет Василько, ей-богу, не могу! После Калки дал себе крепкое слово: не губить человеческую душу.

– Не губить, не губить! – передразнил его Василько. – У меня каждый ратник на счету, искусных воинов раз-два и обчелся. А ты мнишь из себя… Зачем тогда в осаду садился?

– Куда я без тебя, без крестьян? – смущенно пробормотал чернец. – Да я, свет Василько, сиднем не сижу: поднимаю на прясло великие поленья и каменья.

– Да эта работа женкам под силу! Ты свою душу бережешь, а людей не жалеешь!

Внезапно со стороны татарского стана с хрипом задули трубы. Василько осекся и оборотился на Заречье. Испуганно метнулось в небе воронье и закружилось над Кремлем рваной и галдящей тучей. Послышался быстро нараставший гул.

Татарский стан пришел в движение. Густые толпы пестрыми языками поползли к Кремлю. Не успел Ананий подумать, что начался приступ, как стрелы затмили низко бежавшие к морю-океану свинцовые тучи и посыпались на Москву. Ананию было и дивно, и жутко видеть множество всадников, заполонивших ледяное русло Москвы-реки и беспрерывно метавших стрелы. «Почему они не лезут на стены? Почему только стреляют? Неужто хотят перебить нас издали?» – спрашивал он себя и не находил ответа. Стрела впилась в стену, Ананий с удивлением заметил на ее наконечнике трепещущие огненные язычки. Догадался, что горит не сам наконечник, а вспыхивают привязанные к нему узкие и длинные полоски ткани.

К Наугольной стрельне медленно ползла, будто бы сама по себе, высокая вежа, облепленная у основания полунагими людьми. Верхушка вежи слегка покачивалась, вызывая у Анания тревожное чувство, что она вот-вот покосится, а затем с устрашающим шумом завалится на стену и проломит ее. Вот вежа как бы застыла, потом опять задвигалась. Что-то было зловещее в этом почти неприметном, но настойчивом движении высокого и тяжелого строения. В вежу стреляли со стены, полунагие люди, толкавшие ее, заметались, и тогда в них стали пускать стрелы татары.