Убийство Царской Семьи и членов Романовых на Урале - Михаил Дитерихс

Сознательным риском за трон Царь достиг на фронте необходимого единения Государя и народа для достижения победы во имя блага и целости Российского государства. Там пока между Ним и народом не было никого.

Но только… пока!..

Выехав утром 23 февраля из Царского Села, Государь прибыл в Могилев, где была расположена Ставка, на следующий день 24-го в 4 часа 30 минут дня. Тяжелое чувство своего одиночества мучительно давило его за всю дорогу. С ним ехали его любимейшие флигель-адъютанты: герцог Лейхтенбергский, Нарышкин и Мордвинов, но они не могли восполнить ему той пустоты, которую так болезненно он ощущал в идейном расхождении с теми, кто был призван помогать ему в руководительстве государственной жизнью России для доведения ее во что бы то ни стало до победного конца. «Он был сосредоточен в себе, молчалив и неразговорчив со своими спутниками», – рассказывал потом покойный генерал Долгоруков, вспоминая эти дни в разговорах с приближенными, окружавшими Царскую Семью в ее заключении. «Он надеялся еще на государственное благоразумие Думы, на способность ее в важные и тревожные минуты жизни освобождаться от влияния отдельных слишком увлекающихся крайних политически-узких вожаков и слепых обобщений промахов в деятельности правительственных агентов. Правда, надежда эта была слаба, но все-таки тогда он еще верил, что Дума серьезно не проявит инициативы в подстрекательстве толпы на революционные опасные выступления. Он вспоминал патриотические объединения Думы с ним 26 июля 1914 года и особенно 21 февраля 1916 года. Он болел за отношения к переживавшимся событиям отдельных ее членов, не могших даже в эти дни общего духовного подъема отказаться от своих партийных вожделений и смотревших на все поступки правительства только с этой своей узкой точки зрения. Но в общем он все же еще надеялся на Думу.

Наконец, он надеялся еще потому, что в конце концов любил бесконечною любовью всех сынов своего народа, над которым он Божьим Промыслом был поставлен Помазанником, а потому и относился к своим подданным прежде всего исходя из побуждений управлять ими не насилием и злобой, а примером всепрощающей и всеосвящающей любви. «Из нас, людей частных, – говорит Гоголь, – возыметь такую любовь во всей силе никто не возможет; она останется в идеях и в мыслях, а не в деле; могут проникнуться ею вполне одни только те, которым уже поставлено в непременный закон полюбить всех, как одного человека. Все полюбивши в своем государстве, до единого человека всякого сословия и звания, и обративши все, что ни есть в нем, как бы в собственное тело свое, возболев духом о всех, скорбя, рыдая, молясь и день и ночь о страждущем народе своем, Государь приобретет тот всемогущий голос любви, который один только может быть доступен разболевшемуся человечеству, и которого прикосновение будет не жестко его ранам, который один может внести примирение во все сословия и обратить в стройный оркестр государство». Посмотрите, как Император Николай II любил свой народ! Посмотрите, как он относится к своим охранникам в Царском Селе, в Тобольске, в Екатеринбурге! Посмотрите, как он относится к своим тюремщикам из рядов его идейных противников, к Макарову, Панкратову, Авдееву, Никольскому! Посмотрите, как он относится к своим идейным врагам по государственной деятельности, к Керенскому, Милюкову, Витте! Слышал ли кто-нибудь от него хотя бы слово порицания, озлобленности, высказанное против кого-либо из своих подданных! «Эту струну личного раздражения, – говорит он Сазонову, – мне удалось уже давно заставить в себе совершенно замолкнуть. Раздражительностью ничему не поможешь, да к тому же от меня резкое слово звучало бы обиднее, чем от кого-нибудь другого». Разве это не есть следствие в Государе той любви, которой Помазанник, по выражению Гоголя, «стремит вверенный Ему народ к свету, в котором обитает Бог» и которую из нас, людей частных, возыметь во всей силе «никто не возможет». Гоголя за эти мысли в свое время бояре-западники причислили к безумцам, сумасшедшим, осудили и постарались, как философа, забыть и заставить забыть его и русское общество. Ну а Пушкин не предшествовал ли в том же безумии Гоголю, проникнув в тайну Помазанничества, в высшее значение Монарха, воспевая:

Разве в этих гимнах Пушкина не ясно определен проникновенный духовный взгляд гения – русского поэта на значение Монарха и Помазанника на земле, приближающееся к образу «Того, Который Сам есть любовь». Бесконечная и беспредельная любовь, живущая в пределах от высот небес до алой розы в долине малой; любовь не карающая, а прощающая и потому веселящаяся. «Евгений Степанович! От себя, от жены и от детей я вас очень прошу остаться», – ответил Кобылинскому Государь на просьбу первого отпустить его, когда в Тобольске власть была вырвана из его рук и он стал лишь объектом оскорблений со стороны большевистской охраны. «Вы видите, что мы все терпим. Надо и вам потерпеть». Высшее терпение – это свойство, взращиваемое беззаветной любовью к людям, к человечеству, побеждающее и в конечном результате торжествующее в борьбе идей, духа. Так пределом терпения в беззаветной любви к человечеству первое христианство победило своих врагов и торжествующе засверкало от края и до края земли.

Поэтому и в борьбе с «грехом всея земли по зависти диаволи» Царь, как умел, исходил от начал той же беспредельной любви к своему народу, идеею достижения которой было проникнуто все его существо, как Богом определенного Помазанника русского народа; в проявлении этой любви он был искренно всегда готов отдать свою жизнь за благо Богом вверенного ему народа, «за други свои».

24 февраля вечером Государь получил из Петрограда сведения, что в городе у продовольственных лавок на почве недостачи хлеба были произведены беспорядки, выразившиеся в побитии нескольких стекол в лавках и магазинах, и что волна фабричных и заводских забастовок, широко разлившись, выразилась выходом толп рабочих на улицу, повлекшим за собою несерьезные столкновения с полицией.

Общий характер событий не выходил из рамок уже не раз бывших в столице рабочих манифестаций и хулиганских выходок отдельных представителей городского пролетариата, но Государя взволновало более всего то обстоятельство, что на уличном митинге на Васильевском острове был задержан оратор, студент психоневрологического института Константин Левантовский, с прокламацией: «Долой войну! Да здравствует мир и социал-демократическая республика!» – и что почти такой же призыв раздался из толпы манифестантов на Невском проспекте около 3 часов дня: «Да здравствует республика! Долой войну! Долой полицию!»; так доносила сама полиция. Это указывало уже на попытки каких-то социалистических руководителей использовать уличные демонстрации толпы в своих специальных целях.