Держаться за землю - Сергей Самсонов

— Бронебойными! Беглым!

— Нет, нет бронебойных! Одни фугасные остались! Дон! Фугасные давать?!.

— По лагерю, по лагерю! — не слыша себя, крикнул он и, поведя биноклем влево, в глубину, увидел, что по лагерю давно уже работает вторая батарея, что без его команды делается то, чего он хочет: как будто плазма солнечного ветра лизнула улицы брезентовых палаток, железных кунгов, бензовозов, тягачей…

По всему восьмикратно притянутому, еще вчера недосягаемому, а теперь беззащитно открытому стойбищу вездеходных машин и людей, как по туше огромного зверя, пошли огневые нарывы, с перекатистым гулом и рокотом выросли кипящие избытком огненного сока кочаны, что до этой минуты могли вырастать лишь по ту, ополченскую, сторону фронта, и надо всем этим сверкающим, трясущимся пространством Лютов властвовал.

— Ну что, Валек, не вздрючат нас козлы за ранний выезд? — улыбнулся Петро через силу — не с той пугающей Валька улыбкой возбуждения, с которой брат шел в боевые соприкосновения, и не с тем стекленеющим взглядом, когда уже как будто все равно, с какой силой бить, и собственная жизнь нужна лишь для того, чтоб резать всех подряд укропов, а не затем, чтоб для кого-то и чего ее продлевать.

Лицо с еще больше заострившимся носом и впалыми щеками, покрытыми жнивьем давно не бритой бороды, сейчас было строго в своей отрешенности, как и лица всех прочих ребят, выползавших из шахты под небо. Громадное значение того, что уже началось наверху, не требовало слов и даже обесценивало все возможные слова. Блестящие, как антрацит, глаза Петра смотрели безжалобно, но виновато, с какой-то покорной тоской, словно Петька прощался с Вальком, а верней, не хотел с ним прощаться — ни как мертвый с живым, ни тем более наоборот.

Поднявшись из шахты уже со своим родным взводом, они нескончаемо долго томились то в давящей тишине, то под сверкающим миганием и ревом реактивных снарядов, то улавливая автоматную дробь на вершине кургана и со щемящим чувством слепоты гадая, что там происходит… И вот наконец побежали, а потом поползли по извилистой балке, не зная толком, что увидят за горой. Валек животом ощущал запасные рожки и ребристые комья «лимонок», которые по-настоящему ни разу не метал. Он опять обостренно почуял границу между всем этим чуждым, навешанным, приживленным железом и неотъемно-собственным горячим, мягким телом. Впереди, наверху, над расширяющимся руслом балки, неумолчно ревело, грохотало, сверкало — казалось, там ярится и беснуется какое-то невероятное, непредставимое чудовище, но когда наконец добрались до поверхности, он увидел всего лишь уступчатую вереницу «катюш», и в мозгу его тотчас воскресла другая картинка: первобытные охотники и мамонт. Разве только огонь был у этих железных зверюг, а не наоборот. Обыкновенные «уралы» с трубчатыми блоками пускали свои огненные стрелы на десятки километров, но вблизи становились беспомощными и нуждались в защите других самоходных пород. Вот они отметали последние иглы, и Валек различил сиплый, сдавленный голос Кривчени:

— Обходите их справа!

А впереди вдруг задолбили автоматы, как будто заходясь в припадке ликования; у бруствера укропов промелькнули какие-то быстрые тени, и уже вот из этой траншеи заливисто брызнули, протянулись к ступенчатой веренице машин розоватые трассеры.

— Пошли, пошли, пошли!..

Сорвались с раскаленного, покатились туда, где сверкали и резали темень визгучие трассы, высвечивая то мешки с песком, то кабины и трубочки «градов», и оказалось, подбегать к невидимым врагам и при этом молчать невозможно. Заорали все разом: и Валек, и Петро, и Рыбак, с Предыбайло… откуда-то из самого нутра рванулся этот бессловесный, даже как бы и с кровью замешанный крик — для ободрения друг друга, для разгона и вообще означающий только одно: если слышишь себя, то живой.

Началось то всесильное, незабываемое, но при этом как будто и вовсе не бывшее страшное, в чем Валек один раз почувствовал там, за железкой, в овраге, но сейчас — на открытой земле и во тьме. Еле-еле белея повязками на рукавах, ополченцы сшибались с бегущими врассыпную чужими, налетали на них, как на зверя, выбегавшего из темноты, почти что не стреляли в них и били их прикладами… Валек бежал за Петькой, примерно в трех метрах левей, не отрывая автоматного приклада от плеча, как учил их всех Лютов, и молился о том, чтоб ни с кем не столкнуться лоб в лоб, как тогда с молодым добровольцем Охрименко, и ему не пришлось бы стрелять — без надежды промазать, в упор. И уже очутились возле самых машин, и, на счастье его, все бежали от них — с полдесятка фигур, у которых нигде ничего не белело, — и стрелял только Петька, рассылая в догон розоватые метки, то погасавшие в чернильной пустоте, то подрезавшие кого-то, исчезая в его плотном теле, от чего человек спотыкался и как-то охоче, с удовольствием пьяного падал ничком.

И вдруг Валек увидел бегущего наперерез чужого человека и обваренно понял: смерть Петьке — или надо стрелять… Спусковой крючок сам, показалось, потянул за собой прикипевший указательный палец, и родное «весло» передернулось, выцыкивая острое сверкающее жало. Человек с автоматом споткнулся и продолжил бежать по дуге — на манер обезглавленной курицы.

Петро оглянулся на очередь и побежал уже к тому упавшему… «Не буду смотреть… посмотрю…» — стучало в голове Валька. Для Петьки того уже не было, а Валька примагнитили светлые берцы на подогнутых толстых ногах и подтяжки разгрузочной сбруи так уютно, совсем по-живому прилипшие к полнокровной спине, словно он всего-навсего опьянел и уснул. И Валек обошел его, словно боясь разбудить, видя только колючий, бисерящийся потом затылок и пепельно-серую молодую, упругую щеку… и еще бы мгновение — заглянул бы в лицо. Но Петька, развернувшись, налетом свалил его с ног одновременно с лающим грохотом, притиснул к земле рядом с мертвым и длинной строчкой шпарящих крупнокалиберных…

Похожая на заостренное корыто «бээмпэ» на полной скорости летела прямо к ним, ныряла, плыла, как железная рыбина, и тонкое жало орудия сверкало слепящими вспышками сварки.

— Налево! Налево! — услышал крик Петьки, рванулся, как учили, в перекат, влепился плечом во что-то безжизненно плотное, слишком твердое для человеческого, даже мертвого, тела, и, поворачиваясь на животе вокруг оси, как стрелка на манометре, перебирая наструненными руками и ногами, заполз под железную кровлю, укрылся за передним колесом звенящего под пулями «урала». — Петька где, Петька?!.

Машина над ним так звенела и охала, что казалось, вот-вот сейчас лопнет… но пошло прошивать много выше, левей, и чей-то истошный страдальческий голос потребовал:

— Левее и ниже! Левее и ниже!..шь!..шь!..шь!

И оттуда, куда, по идее, укатился Петро, туго грохнуло, и Валек уловил промельк бешеного огневого шмеля — уносящееся по дуге боевое корыто ушибленно дернулось, озарилось мгновенным бенгальским огнем. На правых катках его лопнула гусеница, со звоном потекла и расстелилась по земле. На застывшей машине скрестились колючие трассеры, заискрили по темной броне, и «беэмпэшка» словно бы обгадилась снопами сварочной пурги и беглым пламенем. И вот уж теперь, точно как охотники к подраненному зверю, к ней побежали полдесятка ополченцев. Валек увидел спину убегающего Петьки и, по-собачьи выбравшись из-под «катюши», припустил за ним следом.