Держаться за землю - Сергей Самсонов

Земля еще долго хранила в своей глубине ознобную дрожь, как будто никак не могла успокоиться, как будто собиралась снова затрястись, как трясется в горячке больной человек или зверь, когда сражается со смертью, и Богун понимал, что должен что-то сделать, нащупать в этом безладе, придумать, зажать в кулаке рассорённый, едва живой от страха батальон, но могильной землей навалилась и гранитной плитой придавила тупая покорность, и хотелось уже одного — стечь по стенке окопа на дно. Погрузиться в сыпучую мягкую темень и не упираться — все равно же сомнет и затянет в себя целиком, как ни сучи руками и ногами…

Кто-то впился когтями в плечо и не тряс уже, а выкорчевывал Богуна из земли:

— Сука! Слышишь?! Командуй! Поднимай батальон! Или на … тебя! Я командовать буду!

Скатившийся в окоп Джохар разрывал его бешеным, презирающим взглядом, и Богун отозвался на это рефлекторным движением — впился в горло Джохара, ощутив, что волчонок почуял его слабину, уж давно караулил и теперь готов рвать…

— Ты, … черножопый! Голосок, бля, прорезался?! Я его у тебя с горлом вырву! Я тобi покажу, хто тут папа! Я тобi покомандую! Я тобi пiднiму!.. Куди пiднiмати?! Ты знаешь, сколько их там? Знаешь, звiдки вони пiдiйшли?! Ты знаешь, хто у нас на левом фланге?! Пойдем — костей не соберем! Все по железке ляжем! В свой рай захотел, иншалла?! Иди! Пацанов за собой не тащи!

— Вилка нам, вилка! — гортанно выкрикнул Джохар, пытаясь оторвать от горла руку Богуна. — Так и так на прорыв надо, Батя! Или всех тут с землею схарчат!

— Хайло свое заткни! Запомни, вовченя: ще раз ти в комбати полiзеш — зламаю!.. В эфире що, в эфире?!

— Батя! Батя! Перебежки от промки к железке!.. Обходят нас, обходят! — пробивались дрожащие заполошные крики сквозь бешеный треск.

— Карат! Карат! Всей артиллерией огонь по высоте! По Эвересту, блядь, по Эвересту! — хрипел Лихно сквозь шорохи помех. — Повторяйте! Повторяйте!..

— Услышал — нет?! — принижающе зыркнул Богун на Джохара. — Зараз зметуть их з кургана, як вiником!.. Боксер! Боксер! Снимай своих и дуй к путям! К железке, к железке! — закричал он в наплечную рацию, ощущая прилив зрячей силы. — Седой! Седой! К железке! Пулеметы оставь — остальных отводи под прикрытием!

— Как пойдем?! По железке?! Ты чё?! Там же голое место! Видно как на ладони! Нигде не залечь! — сверкнул на него глазами Джохар.

— К Аллаху не хочешь уже? — презрительно ощерился Богун. — В тебе ж страха нет? Що, прорiзався?!. Прикроемся с фланга. И спереду теж. — Почуяв горячий толчок изнутри, он вспомнил о пяти десятках беженцев, оставленных при шахте тягловым скотом. — Давай к АБК! Вiзьми там всiх рабiв! Знайди бiлi прапори. Покажемо всiм: не стрiляйте! Свiтанок вже скоро.

Джохар, понимающе зыркнув, побежал по окопу.

— Артист, Шило, Немец, за мной! — услышал лежавший в цепи Порывай и, как ни льнуло его тело к уже переставшей трястись и труситься земле, рванулся за Джохаром, побежал.

В теле будто бы лопнула перетуженная до предела струна, и Артем ощутил облегчающую глухоту ко всему, что не есть его собственное ознобленное тело и угроза ему. Невиданно огромные воронки с похожей на мерлушку дымящейся землей вокруг. Щербатые проломы и бетонные куски, висящие на арматурной паутине, как будто сама ткань реальности протерлась до своей каркасной сетки и саму эту сетку скрутило, изорвало и перекорежило. Туманно-розовая трехэтажка АБК с зияющим от крыши до фундамента проломом.

Джохар тащил их к левому крылу, к которому Артем давно забыл дорогу, как велели. Зашуркали ногами по битому стеклу и кирпичу, обшаривая лом и крошево лучами фонарей.

Джохар прикладом выбил штырь из наварных проушин, рванул окованную дверь:

— Эй вы там! Выходите! Быстрее! Быстрей, сказал, свиньи, быстрей! Считаю до трех и бросаю гранату! Всех по стенке размажу!

В леденистом подвальном нутре заскреблись, заворочались и полезли наверх отмороженные, давно уже безвозрастные люди — хватаясь за перила стариковски слабыми, как будто потрошеными ногтистыми руками, подымая на свет фонаря безобразно опухшие или, наоборот, испитые, иссохшие лица, белесые, точно проростки картофельного клубня, залежавшегося в погребе, дрожа не от страха, а лишь от натуги, обрываясь и падая от истощения сил. В черных ямах и щелочках глаз жила одна животная, смирившаяся боль и такая глухая тоска, что казалось, и страх умереть не заставит их двигаться.

— Пошли, пошли, пошли! — частил Джохар гортанным лязгающим голосом, срывавшимся от спешки и страха обрушения бетонных перекрытий. — Бегом, сказал, свиньи! Бегом! Кто упадет, вот тут останется лежать! И тряпки, тряпки белые берите! Все, что у вас белое, рвите!.. Артист, в пищеблок! Там белые халаты были!.. Не знаю, где! Роди!.. Быстрей, быстрей! В колонну! Быстрей! Руки, руки на плечи переднему!

Последняя команда показалась Порываю идиотски-бессмысленной, но еще через миг он подумал, что только так, лишь опираясь на переднего, и мог человек устоять или попросту не потеряться, не отбиться от стада-цепочки. И вот так, паровозиком, словно слепые, как большие, уже престарелые дети на безумном детсадовском утреннике, полуживой народ засеменил на сортировочную, и Артему пришлось делать самое дикое, неестественное и смешное, что только возможно. Хотелось метнуться к укрытию, скатиться в окопчик, прилипнуть к земле, но он был вынужден подлаживать свой шаг под это семенящее движение, придерживать сердце, все свое существо. Он ощутил себя привязанным к цепочке, стреноженным ее слепой, ползучей немощью и не сразу услышал, что и сам уж кричит, как Джохар:

— Быстрей, быстрее, суки! — из одного лишь страха и потребности поскорей очутиться в укрытии, за железной стеной вагонеток, за высокой бетонной плитой, и голос его, то и дело срываясь, звучит по-детски тонко и просительно.

Умеряя прыть сердца, он чувствовал себя нисколько не сильнее всех этих людей, ощущал свою малость, слепоту, беззащитность, может, даже острей, чем они, отупевшие от неподвижности плена, от побоев и голода, ощущал свою с ними мучительную нераздельность. Ему было жалко себя: во всех этих пленных увидел то страшное, во что уже начал превращаться он сам. Оружие в руках и броник на плечах были только бессмысленной, изнурительной ношей. Он старел на бегу с каждым новым далеким, осязаемым пятками вздрогом земли.

Припустив, затрусил наравне с грязно-розовым пуховиком, с черной гривой до плеч, с круглым задом в обтерханных темных рейтузах и только тут и вспомнил о той девушке, которую ребята поставили на круг, и он ничего не смог сделать, сломался… Но из того, что эта, в розовом, могла оказаться той девушкой, теперь уже не следовало ничего. Со всем человеческим, что он мог попытаться сделать для нее, Артем навсегда опоздал, и теперь они оба были лишь головами бегущего стада, и вся его тоска по ней, пропащей, вся вина перед ней давно уж значили не больше, чем на бойне. Он даже имени ее не знал. Белоснежкой прозвали скоты…

Промеж железных стен вагонов кучились, вытягивались в длинную колонну пацаны; стонали, пластались, хромали, скакали на одной ноге, повиснув на плечах собратьев, раненые; чумазые, как запеченная в золе картошка, руки баюкали родные автоматы, уложенные поперек груди; закопченные лица под касками были так же, казалось, бледны и отжаты усталостью, как и лица заложников.