Тайный год - Михаил Гиголашвили

Ох, неизлечимо всё это! Что мне, вожаку, с таким нелепым стадом делать? Как совладать? Я же не сторук и стоног, чтоб всюду успеть?! Устал тому несчастному святому подобно, что носил ртом воду на вершину горы поливать палку, воткнутую в сухую землю. Но его палка зацвела, а моя – всё никак!

Господи, кто же прав?.. Митрополит Макарий говорил, что надо смириться, что держава наша выпестована на безотлучные муки, ибо только через земные кровавые тернии обретается Царство Небесное. А Феодоська Косой кричал: чем бедней и забитей народ, тем больше он жаждет жить под тираном, надеясь и уповая на него, ища у него защиты и не понимая, что именно тот, кого все считают заступником и защитником, и есть главное зло, как вот нынешний московский Иван Кровопийца.

«Он, кровосос, Ивашка Кровавый, и никто иной, есть всему злу соединитель!» – вторят Феодоське иные дурачки, того не понимая, что если одного тирана убрать, то сразу дюжина новых появится… Да и как без этого? Если только через муки земные обретается Царство Божие, то должен же быть кто-то – палач, касаб, мучитель, изверг, – кто эти святые муки в народ всаживать будет, помешивать?.. Вот он я, явился Божьим изволеньем, а не человечьим хотеньем!.. А вы как хотели – чистенькими, без пыток и крови, в Божье Царство тихонько пробраться?.. Не выйдет! У меня для всех – одна вера, мера, вес, а своих холопов мы вольны казной жаловать, вольны и казнить, ибо слова «казна» и «казнь» – одного поля ягоды… Нет и не было у меня иного промысла, кроме служенья Богу и истребленья врагов Руси!..

Вдруг оцепенел, зажмурился: что-то холодное, скользкое ползло по лбу!

Душа съёжилась в трепетную тряпку: «Смерть! Слепа, холодна! Щупает костяшками – тот ли, кого надо брать? Господи, помилуй, не дай умереть без исповеди, уйти без покаяния!»

Влажное и мерзкое упорно, по виску и щеке, затекло за ворот ночнухи.

С хрипом схватился за скользкий комок. Лягушка!.. Лягва!..

Отбросил с брезгливостью. Отдуваясь в онемении – будто голова снялась с тела и летит сама по себе куда-то. Лягва? Живая? Откуда тут? Что за морок?.. Но вдруг вспомнил: да это из неудачного подарка, что Ахмет-хану всучить хотел!.. Стрелы, птица, мышь… Мышь удавил, а лягва живой ушмыгнула!

Из угла неслось тихое чавканье.

Выглядывая из-под перины, сощурив глаза, при лунном свете разглядел: кроль Кругляш, встав на задние лапы, пожирает лягву, зажав её в лапах, прядая ушами от жадности и растягивая спинные крылья от удовольствия.

– Господи! Что за напасти! Прошка! Бирка! Шишка! Сюда! – крикнул без сил, но скоро, не дождавшись никого, сморённый страхом и волнением, свернувшись, как плод во чреве, утих под чавканье кроля и стук сторожевой колотушки…

…Стоит, напрягшись, матушка Елена. В простецком платье, без платка, лицо густо-белым намазано, брови насурьмлены, глаза подведены, как у кабацких профур. Говорит не своим голосом:

– Идём быстрее! Быстрее! – Хватает его, мальца, за руку и тащит куда-то.

А впереди – толпа чалматых сарацин. Он не хочет туда! Он боится! Зачем туда ему? Там шумят, гомонят, харкают! Опасно! Страшно! Но матушка, внезапо покрывшись платом, упорно тянет его за собой.

Вот они среди раззявых ртов, вислых носов, жабьих глаз, среди обвони из пота, чеснока, гнилого дыхания, немытых тел. И все что-то кричат, но что? На каком наречии? Что-то татарское, тарабарское!

Перед толпой ходит гоголем верзила в чёрном балахоне до пят. Борода обильна и курчава. Бугристая башка обрита наголо, блестит на солнце. В руке – нож-пальма в полсажени.

На земле перед ним – три полуголые фигуры на коленях. Руки связаны за спиной, на головах – мешки из-под муки́. На шеях – кресты. Кто они? За что с ними так?

Мулла в красном тюрбане визжит, разоряется, бьёт палкой по головам-мешкам, пинает ногой, плюёт и сморкается на них. Да это не мулла, а Ахмет-хан!

Но нет времени думать – матушка сжимает его руку:

– Смотри! Это – мохаммедане, сарацины, враги Креста, солнца и света, посланники тьмы и мглы! Их время – ночь, их вера – бой, их радость – смерть! Губители христианских душ!

Вдруг он видит, как бритоголовый верзила, потрясая ножом и что-то крича, срывает крест с шеи одной из жертв, швыряет его в грязь, топчет. Стягивает мешок, под ним – рыжеватая голова.

Завалив парня ничком на землю, верзила бухается коленом ему на спину, хватает за волосы, задирает голову кверху и, примерившись, начинает резать под кадыком.

Толпа смолкла, затаив дыхание от услады. Только слышны хрипы, хлюпы, утробное бульканье, словно кто-то в сапогах по грязи ходит.

– Так они убивают христиан! Как овец! Отомсти! – шепчет, плача, матушка. – Я не успею, а ты отомсти! Всегда мсти! Всегда и всем без разбору! Мсти! И! И!

Верзила рывком, с треском, отдирает голову от тела, поднимает за волосы:

– Алла-у-ахбар! Алла-у-ахбар! – швыряет в толпу, и толпа с радостными воплями и визгами начинает пинать кровавую голову.

Матушка сжимает его за плечо до боли, жарко шепчет, обжигая ухо:

– Ты видел это? Мсти! Всегда мсти им! Стань великим и сильным, чтоб от одного твоего имени чалматые псы бежали прочь! Собери великий поход, отбей у них наши святыни! Сарацины понимают только сильную силу! Слова для них – ничто, палка и кнут – всё! Рви их лживые языки, дроби хитрые головы, ломай их подлые тела! А теперь пора! – тянет она его, но толпа плотна и густа, бородатые рты испускают звериные крики, мычанье, всхлипы, хрипы и хрусты, а сверху наваливается что-то тёмное, тяжкое, беспробудное, смертное…

В печатне

Ониська был почти волоком втащен Прошкой в печатню, усажен впритык к переносной печи, напоен сыто́й с сивогаром, но всё никак не мог унять дрожи после подвала. Прошка посильно успокаивал шурина:

– Ну сам посуди, такое вскрылось! Рубка и засолка людей, хоть и татар! Можно ли мимо глаз такую пагубу пропустить? Теперь что? Лепые цветочки, взгоды, лепестки! Вот раньше были ягодки! Людишек не нагайкой – огненными бичами укрощали, как в Ливонии, – ты тогда ещё в колыбелях гугукал.

И, подлив сивогара, поведал закадычно: после захвата Казани и Астрахани царь гордой силой наполнился, собрал сто тысяч пешачих да сто тысяч езжачих вояк и двинул на Ливонию, прежде того на границе Ивангород построив, чтобы оружие, порох, кошт там хранить. Ещё на всякий случай главному постройщику глаза выколоть велел, чтоб планы и тайны крепости врагу не попали как-нибудь ненароком в руки, но щедро одарил его – мол, вот тебе за урон глаз, этих денег до конца дней хватит, лучше быть слепым богачом, чем здоровым нищебродом, мой прадед, Василий Тёмный, двадцать лет незряч царствовал – и ничего, все довольны были, будь и ты много доволен, что при жизни остался, – на что Ониська, поёживаясь, возразил:

– Нет, без очи… того, доволен? Много? Не надоть!

Прошка усмехнулся:

– А он что, выбирать тебе даёт: надоть – не надоть?.. Странно, что не убил того стройщика, а мог бы – Малюта тогда в самом разгаре был!