Настанет день - Деннис Лихэйн

— Почему не меня?

— А ты сам как думаешь?

— Не знаю. Поэтому я тебе и звоню, папа.

Он услышал шорох кубиков льда: отец вздохнул, сделал глоток.

— Я всю жизнь тебя уговаривал заняться шахматами, сынок.

— И игрой на пианино.

— Это мать. Я лишь поддержал ее идею. Но умение играть в шахматы, Эйден, сейчас бы тебе очень помогло. — Еще один вздох. — Куда больше, чем способность сыграть регтайм. Что думают ребята? Для тебя, вице-президента их профсоюза, сделано исключение. Что бы ты подумал на их месте?

Дэнни, стоя у телефона, который миссис ди Масси держала на столике в вестибюле, подумал, что он тоже не прочь бы иметь под рукой стакан, когда услышал, как отец наливает себе еще, добавляет льда.

— На их месте? Подумал бы, это потому, что я твой сын.

— Кёртис и хочет, чтобы они так думали.

Дэнни прижался к стене виском и закрыл глаза; он слышал, как отец раскуривает сигару, втягивает и выпускает воздух, втягивает и выпускает.

— Значит, вот как оно разыграно, — заметил Дэнни. — Внести раскол в ряды. Разделяй и властвуй.

Отец рассмеялся:

— Нет, мой мальчик, разыграна еще не вся пьеса. Это лишь первое действие. Как, по-твоему, отреагирует пресса? Первым делом они заявят: комиссар — человек благоразумный, городские власти непредвзяты, а эти девятнадцать отстраненных наверняка что-то совершили, поскольку их вице-президента не тронули.

— Но потом, — вставил Дэнни, — они сообразят, что это лишь уловка, и тогда они…

— Болван, — объявил отец. — Репортеры быстро пронюхают, что ты — сын капитана, начальника участка. Они пустятся расследовать, и рано или поздно какой-нибудь писака набредет на якобы безобидного дежурного сержанта, который якобы случайно, мимоходом, упомянет о некоем «инциденте». И уж тогда репортер начнет рыть как следует, мой мальчик. А мы знаем, что твои занятия при ближайшем рассмотрении могут показаться сомнительными. Кёртис назначил тебя козлом отпущения, сынок, и дикие звери в лесу уже взяли твой след.

— Что же должен сделать этот болван, папа?

— Капитулировать.

— Не могу.

— Нет, можешь. Ты просто еще не научился видеть нюансы. Они не так уж боятся вашего профсоюза, как ты думаешь, но все-таки опасаются. Воспользуйся этим. Они, Эйден, никогда не примирятся с вашим вступлением в АФТ. Но если ты разыграешь эту карту правильно, они пойдут на уступки по другим вопросам.

— Но если мы откажемся от членства в АФТ, то разрушим все…

— Как знаешь, — промолвил отец. — Спокойной ночи, сынок, и да хранит тебя Бог.

Мэр Эндрю Дж. Питерс непоколебимо верил в то, что все всегда само собой устраивается.

Сколько людей потеряли массу драгоценного времени и энергии, искренне считая, что они в состоянии управлять собственной судьбой, хотя на самом-то деле мир продолжал совершать свои курбеты вне всякой зависимости от их воли. Да что там, достаточно вспомнить эту ужасную заграничную войну, чтобы увидеть всю глупость принятия опрометчивых решений. Да и любых решений. Ты только подумай, не раз хотел сказать Эндрю Питерс своей Старр в такие вот предвечерние часы, как сейчас: подумай, как все могло бы повернуться, если бы после гибели Франца Фердинанда австрийцы воздержались от бряцания клинками и сербы поступили бы точно так же. Подумай, какую глупость отмочил Гаврило Принцип, убив эрцгерцога. А теперь потеряно столько жизней, обезображено столько земли, и ради чего? Если бы возобладали не такие горячие головы, если бы у людей хватило терпения удержаться от поспешных действий, их соотечественники перекипели бы, переключились бы на другие мысли и занятия… В каком славном мире мы бы тогда жили сегодня.

Потому что именно война отравила умы множества молодых людей мыслями о пресловутом самоопределении. Этим летом цветные, недавно сражавшиеся за океаном, как раз и стали главными агитаторами, вызвавшими беспорядки, те самые беспорядки, из-за которых в Вашингтоне погибли их же сородичи. То же самое произошло в Омахе, а самые ужасные события такого рода — в Чикаго. Не то чтобы Питерс оправдывал поведение белых, которые их убивали. Нет, едва ли. Однако причины налицо: цветные пытаются поколебать стабильность, внести сумятицу. А людям не нравятся перемены. Им не нравятся потрясения. Они хотят наслаждаться прохладными напитками в жару и любят, чтобы обед подавали вовремя.

— Самоопределение, — пробормотал он, сидя на палубе, и Старр, лежавшая рядом на шезлонге, зашевелилась:

— Что ты сказал, папочка?

Он наклонился к ней с собственного шезлонга, поцеловал в плечо и подумал, не расстегнуть ли ему штаны. Но в низком небе собирались тучи, и море помрачнело.

Старр смежила веки. Прекрасное дитя. Прекрасное! Щечки — как наливные яблочки, такие спелые, словно вот-вот лопнут. И задок соответствующий. И все у нее такое сочное и упругое, что Эндрю Дж. Питерс, мэр великого города Бостона, забавляясь с ней, иногда воображал себя древним греком или римлянином. Его возлюбленная, его кузина. Этим летом ей исполнилось четырнадцать, но она куда более зрелая и страстная, чем Марта.

Старр лежала на животе совершенно нагая, и когда первая капля дождя упала ей на спину и рассыпалась мелкими брызгами, он снял канотье и положил ей на попу. Она хихикнула и сказала, что ей нравится дождь. Потом повернула голову, потянулась к его поясу и непринужденно заметила, что просто обожает дождь. И в этот момент он заметил, как в глазах у нее мелькнуло что-то темное и мятежное — как нынешнее море. Мысль. Нет, больше того: сомнение. Его это несколько обеспокоило, ведь у нее не должно быть сомнений. У наложниц римских императоров наверняка не было сомнений. Когда он позволил ей расстегнуть ему пряжку ремня, его посетило смутное, но острое чувство утраты. Брюки упали к его лодыжкам, и он решил, что, быть может, все-таки есть смысл вернуться в город и выяснить, не удастся ли ему всех образумить.

Он посмотрел в море. Такое бескрайнее. Он произнес:

— В конце концов, я же все-таки мэр.

Старр улыбнулась, глядя на него снизу вверх:

— Я знаю, папочка, и ты в этом деле самый-самый лучший.

Слушания по делу девятнадцати сотрудников полиции, временно отстраненных от занимаемых должностей, проходили 26 августа в кабинете комиссара Кёртиса. На них присутствовали Дэнни и Герберт Паркер — правая рука Кёртиса. Кларенс Раули и Джеймс Вэхи выступали защитниками всех девятнадцати обвиняемых. Внутрь допустили четырех репортеров — от «Глоб», «Транскрипт», «Геральд» и «Стэндард». Прежде в состав такой комиссии, помимо комиссара, входили три капитана, но при Кёртисе судьей выступал лишь он сам.

— Отметьте, — изрек он, обращаясь к журналистам, — я позволил находиться здесь единственному неотстраненному лицу из числа ведущих сотрудников полиции, которые вступили в незаконный профсоюз полиции под эгидой АФТ, чтобы никто не смог обвинить меня в том, что здесь недостаточно полно отражен состав этого так называемого профсоюза. Отметьте также, что интересы обвиняемых представляют два уважаемых защитника, мистер Вэхи и мистер Раули. В то же время я не привлек никого, кто поддерживал бы обвинение.