Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов

Они хотели отделить одного депутата от всего Национального конвента? Они добились этим прямо противоположного впечатления – лишь подчеркнули великое значение для будущего сегодняшнего пешего триумфа Робеспьера…

Триумф Робеспьера… Пусть будет так… И все же он, депутат Леба, больше не должен думать о триумфе. Потому что точно так же думают их враги. А Конвент… так, может быть, он и впрямь просто последовал словам самого Максимилиана, который в той своей проповеди о новом культе сказал несколько слов и о «тиране, сидящем в триумфальной колеснице»!… И вот враги и стали выдавать Его за тирана.

18 флореаля Он произнес свою знаменитую речь, в которой сказал в частности: «Мир изменился. Он должен измениться еще больше!… Несчастные, умирающие под ударами убийцы, ваш последний вздох взывает к вечному правосудию. Невинность, возведенная на эшафот, заставляет бледнеть тирана, сидящего в своей триумфальной колеснице; какое преимущество остается за ней, если могила сравнивает и притеснителя и угнетенного?…» Обещая французам вечную жизнь и посмертную награду за земные добродетели, Робеспьер совершил «чудо» – прямо по формуле Вольтера он «выдумал» нового Бога Вселенной.

В своей пятичасовой речи, самой красивой и самой абстрактно-туманной речи из всех пяти сотен им произнесенных, Неподкупный превзошел самого себя. Казалось, в нем проснулся не только Робеспьер времен поэтического общества «Розати», но и тот юноша-полумонах, каким был когда-то воспитанник монастырских школ Арраса и Парижа: произнося эту речь, политик обернулся поэтом, а революционер превратился в религиозного проповедника. Не веря своим ушам, депутаты слушали, как с трибуны Конвента, словно с амвона, звучала почти церковная проповедь, а произносивший их оратор уподоблялся первосвященнику: «Истинный жрец Верховного существа – Природа, его храм – вселенная, его культ – добродетель, его праздники – радость великого народа, собравшегося на его глазах с целью упрочить отрадные узы всемирного братства и вознести ему хвалу из глубины чувствительных и сильных сердец…» Конвент некоторое время недоумевал, не зная, как воспринимать такие пассажи из речи-проповеди Робеспьера, как «Идея Верховного существа является постоянным напоминанием о справедливости; стало быть, она есть идея социальная и республиканская», и какие практические выводы можно сделать из рефрена Робеспьера, переходящего из речи в речь: «Единственным фундаментом гражданского общества является мораль…» Но надо отдать должное уму депутатов – они быстро разобрались, чего от них хотят. Конвент принял декрет о культе Верховного существа.

Этот малопонятный декрет предписывал отныне всем французам культ Творца Природы – Верховного существа. Но в декрете были сделаны две двусмысленные оговорки. Во-первых, отправление нового культа заключалось не в каких-нибудь новых богослужениях, таинствах и священстве, а всего лишь в «исполнении человеком его гражданских обязанностей». А во-вторых, декрет призывал к сохранению «идеи божества, господствующей в народе».

Это было, конечно, не совсем то, чего хотел Робеспьер. Но первый шаг по завоеванию духовной власти над французами был сделан. Республиканские храмы и богослужения в честь Творца Природы (как их представляли Робеспьер и Сен-Жюст в будущей Республике) могли и подождать. Пусть пока неграмотные крестьяне в вандейских селениях молятся распятому галилейскому плотнику, – лишь бы не мешали своим религиозным фанатизмом строительству новой Франции, – но пройдет одно-два поколения – и католицизм исчезнет. Останется только Верховное существо и Максимилиан Неподкупный – пророк Его…

Поэтому, несмотря на указание в декрете о «сохранении свободы культов», никто и не подумал вновь открывать в Париже бывшие церкви и соборы, превращенные в Храмы Разума.

Робеспьер получил множество поздравлений. Как ни странно, этот его по сути дела шаг «назад» сделал Неподкупного еще более популярным в стране: ликовала вся католическая Франция, недобитые «бывшие» начинали смотреть на Робеспьера, как на человека, который сможет ввести бурный поток революции в умеренное русло.

И только вконец «испорченные революцией» парижские санкюлоты не разобрались в происходящем. Из сорока восьми секций только шесть поздравили Конвент с учреждением нового республиканского культа, причем заведомо «атеистические» секции Эбера и Венсана сделали это исключительно из страха. Но Робеспьер, все еще надеявшийся переломить настроение последних, как ему казалось, недовольных, и сплотить все социальные группы в единую гражданскую общину путем единой гражданской веры, спешно готовил вместе с Давидом грандиозный праздник. Не без умысла он был намечен на 20 прериаля II года (через целый месяц после произнесения Робеспьером его эпохальной речи!) – этот день «случайно» приходился на старое празднование дня Святой Троицы и к тому же еще и на воскресенье (8 июня 1794 года). Но вслух об этом никто не говорил.

И так как именно председатель Конвента, номинальный глава Франции, должен был возглавлять праздник в честь нового Божества Великой Революции, все понимающий и все такой же безгласный Конвент на очередных выборах собственного председателя, состоявшихся 16 прериаля, 485 голосами (абсолютным большинством присутствующих!) проголосовал за Робеспьера так же послушно, как до этого он голосовал за чуждый ему декрет о культе Верховного существа.

…И вот этот день наступил – колонны огромной процессии широкими плотными волнами вливались на поле Единения, затопляя его во все стороны.

История повторялась, – как и в Тюильри, на бывшем Марсовом поле были воздвигнуты многочисленные искусственные сооружения, и прежде всего – огромная гора, своими грандиозными размерами чем-то напоминавшими египетские пирамиды, – символ другой Горы – партии монтаньяров. Все остальные сооружения как бы вписывались в нее – изображения и модели скал, кустарников, деревьев, «античного» вида храмы и гроты.

Под крики «Да здравствует Республика!» и «Да здравствует Гора!» Леба занял свое место на вершине этой самой «Горы» вместе с другими членами Конвента. Слева от него возвышалось неизменное Дерево свободы, а справа уже у подножия искусственной горы – невероятных размеров высоченная колонна с обзорной площадкой, увенчанная изображением все той же Свободы, на этот раз в виде ее Гения.

Что ж, без изображения Свободы не мог обойтись ни один священный праздник Великой Республики. Статуя Гения Свободы соседствовала даже с гильотиной площади Революции. Но как все-таки это было похоже – новые славословия Верховному существу на поле Единения дублировали недавние торжества в Национальном парке. Вторая часть праздника показалась Леба почти лишней, особенно когда всем народным представителям не хватило места на вершине горы и опять возникла давка с изменническими возгласами некоторых депутатов, почти копировавшая точно такую же недавнюю толкотню и выкрики в искусственном амфитеатре перед макетом семи зол. Пожалуй, следовало бы закончить праздник после представления в Национальном парке триумфальным шествием по улицам Парижа…

Вдыхая воздух, пропитанный клубами возносившегося к небу ладана и других благовоний, Леба некоторое время наблюдал за перестроениями вокруг горы: колонна мужчин – справа, колонна женщин – слева, батальонные каре подростков – вокруг горы, на самой горе посередине разместились оркестры (в том числе в полном составе Национальный институт музыки и почти все артисты Парижской Оперы), а многочисленные хористы рассредоточились по всей ее площади.