Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов

Леба машинально поворачивает голову сначала налево, потом направо, чтобы по привычке увидеть одобряющую улыбку на лице своего самого близкого друга, великого соратника нового Моисея – Сен-Жюста, и с огорчением вспоминает, что Антуан по какой-то одному ему понятной причине не пошел на праздник, хотя мог бы задержаться в Париже еще на день; и теперь непонятно даже, уехал ли он уже на фронт или остался дома, – наверное, все же уехал еще вчера вечером, сразу после их встречи в гостинице, не мог же он не прийти на главный праздник Революции, проигнорировать волю народа и Робеспьера. Не мог не поддержать Неподкупного, будучи его правой рукой… На миг недоумение, и даже разочарование, если не обида на своего непреклонного друга, охватывает Филиппа, не понимающего причин отсутствия Антуана, ничего не объяснившего и просто исчезнувшего неизвестно куда. Хотя, как знать, если бы не личные обстоятельства, заставившие Филиппа остаться в Париже (жена Элиза должна была вот-вот родить! – при мысли об этом праздничное настроение Леба поднимается еще больше), может, и он сейчас трясся бы в дилижансе вместе с Сен-Жюстом, – Антуан вполне мог заставить (как это он всегда делал) Леба покинуть столицу до начала праздника, оставив Робеспьера справлять свой триумф одного без своих самых верных соратников.

Леба улыбается. Что ж, теперь он, новоиспеченный начальник школы Марса, которой он только что был назначен благодаря все тому же Робеспьеру (учеников этой военной школы уже давно прозвали «робеспьеровыми» пажами!) и мимо которой совсем недавно прошла праздничная процессия, поможет справить этот триумф Максимилиана Неподкупного за них обоих, – дух Сен-Жюста всегда незримо пребывает рядом с ним, пусть будет он сейчас и с Робеспьером!

О, Максимилиан! О, друг и учитель, ты выступаешь как истинный пророк Новой Истины в одеждах небесных цветов – белом и голубом. Ликуй же! Это твое главное торжество в Революции! Это твой истинный триумф! Теперь умри ты завтра, все равно цель твоей жизни ныне осуществлена и никто не отнимет у тебя твой триумф!…

Никто не отнимет триумф… Леба не закрывает глаза, но реальные толпы окружавших его людей вдруг подергиваются туманной дымкой, туман потом проясняется, и он чувствует вокруг себя уже другие народные толпы, слышит иные крики, видит совсем другую обстановку, и только ликование обезумевшей человеческой массы остается прежним – оглушающим, требующим, неестественным…

Триумф Максимилиана Первого… Неужели только ему приходит в голову это сравнение? Леба оглядывается по сторонам. Ах, Давид-Давид, ты недаром носишь имя царя-обновителя Израиля, – думая обновить мир возвращением к античной простоте, ты для нового Моисея не нашел ничего лучшего, как почти что скопировать римские праздничные шествия…

Но иначе было нельзя…

– Виват Робеспьер! Виват Республика! Виват Революция! Виват! Виват! Виват!

Они все еще кричат. Овация… Да, именно так они, римляне, и называли «малый триумф» – овация. На нем триумфатор шел пешим в миртовом венке, и весь Рим следовал за ним… И сейчас здесь на этой парижской процессии нет лавра, но есть миртовые и дубовые венки, которые несут молодые мужчины; есть даже «римское» Марсовое поле, куда движется все шествие; есть даже «античная» колесница триумфатора…

Вот она, справа от Леба, посреди всей нестройной колонны депутатов, окруженных трехцветной лентой, – необычной «античной» формы колесница, запряженная восемью быками с позолоченными рогами, задрапированная красной тканью и даже несущая на себе «трофеи» нации (вместо самого триумфатора!) – орудия искусств и ремесел. Плуг с большим снопом пшеницы – символ плодородия, типографский станок – символ просвещения, возвышающийся над ними дуб – Дерево свободы и, наконец, сама статуя Свободы с указующим на эти «трофеи» перстом.

Да кто спорит: где вырастает и цветет Дерево свободы - там расцветает все: науки, искусства, люди… Но вот остальное… Как там было у древних?… Плуг, стрелы… а также эти – лягушка, птица мышь, так? «Если вы не спрячетесь в землю как мыши, если…» ну, в общем, «везде настигнут вас наши стрелы, ибо мы живы этой землей…»

Леба вдруг с удивлением замечает, что подобные странные мысли, почти не относящиеся к действительности, уже приходили в голову его другу Сен-Жюсту (который делился ими с Филиппом) во время похорон Марата, похорон, которые стали посмертным триумфом Друга народа, триумфом, может быть, не меньшим, чем нынешний триумф Робеспьера. Разве что сейчас душа ликовала, а тогда… тогда она должна была скорбеть.

Но нет, героическая смерть Марата и его посмертное торжество только упрочили Республику. Поэтому даже тогда к скорби все равно примешивалась радость за удостоенного античных почестей Друга народа, чье имя навеки вошло в Пантеон памяти благодарного человечества. Но похожие мысли… Это действительно было странно. Ведь Робеспьер был еще жив и живой справлял свой триумф…

Все это началось не более двух часов назад…

Леба появился в Тюильри одновременно с прогремевшим с Нового моста артиллерийским сигналом. Давно он уже не видел такого человеческого моря – все аллеи Тюильрийского парка были заполнены народом; под барабанный бой секции занимали свои места, размеченные специальными флажками. Украшенный зелеными гирляндами, фасад Национального Дворца сиял красно-бело-синим трехцветьем флагов и полотнищ. Миновав небольшое искусственное озеро перед специально построенным для празднества амфитеатром, Филипп по парадной лестнице, уставленной в беспорядке пюпитрами музыкантов, вазами цветов и античными бюстами, прошел в павильон Флоры, где уже собралось множество членов Конвента и парижских магистратов. Но Робеспьера еще не было.

Максимилиан почему-то заставил себя ждать и появился, когда часы на центральном павильоне пробили девять. Ждали только его, народ начинал выказывать нетерпение, недовольные возгласы Леба расслышал и среди депутатов («Что ж, подождем, если Его Величеству угодно опаздывать к своему народу!… А вот и наш король…»), но не придал этому значения, – завистники были всегда, а успокоить недоброжелателей Робеспьера все равно можно было только могилой…

Немедленно зазвучала торжественная музыка, и Конвент через балкон павильона Единства двинулся вслед за своим председателем в полукруглый амфитеатр. Возведенный за короткий срок едва ли не тысячью каменщиков, он, тем не менее, не был очень большим, и народным представителям потребовалось время, чтобы рассредоточиться по его периметру. Но Робеспьер, который быстро поднялся на возвышение в центре помоста, где на огромном трехцветном ковре находилось кресло председателя, не стал делать паузы. Приблизившись к балюстраде амфитеатра, он, прижав левую руку к сердцу, а правую с зажатым в ней букетом простерев в сторону огромной и вмиг притихшей толпы, начал свою первую за сегодня (но не последнюю!) речь. Она почти сразу была прервана аплодисментами, и это сгладило впечатление от давки, возникшей за спиной оратора среди поспешно рассаживающихся членов Конвента. И здесь Леба опять нисколько не испортили настроения злобные возгласы некоторых своих коллег вроде: «Смотрите, республиканцы, как они приветствуют своего короля, своего Папу!…» – ликование стотысячной толпы делали их смешными (впрочем, машинально он все равно брал говоривших на заметку!).