Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

она – как «польская шпионка» – провела 10 лет в лагерях Коми. Там, после общих работ, работала медсестрой в лагерной больнице. Получив образование в Бельгии, прекрасно знала латынь. Там же, в лагере, пережила свою первую и последнюю любовь. В марте 1946 г. родила сына Женю. Как место рождения мальчика в документе указан Княжпогост. Отца – Сашу, тоже заключённого, лагерного плановика-экономиста из Грузии, сразу же перевели в другой лагерь, и о дальнейшей его судьбе ничего не известно…

Мадя – моя двоюродная тётя, вернулась в Польшу после ссылки в 1957 г. Она скончалась в Варшаве в 1970 г. Сын Евгений живёт в Варшаве. Мадя оставила рукопись воспоминаний, которые написала сразу же после своего возвращения в Варшаву. К сожалению, не приводит в них ни одной фамилии, ни имени, ни одного названия лагеря, только места ссылки. Почему – могу лишь догадываться. Если когда-либо Вам пришлось с ней встретиться, буду очень благодарен за любую информацию, которую сохранила Ваша память.

Несколько слов о себе. Мой отец – польский коммунист, политэмигрант, редактор польской газеты в Москве, арестован и расстрелян в 37-м г. Я прожил молодость в Москве, благодаря добрым людям избежал детдома, вернулся к матери в Варшаву в 1946 г. По образованию инженер. Сейчас на пенсии, работаю в польской секции «Мемориала». Собираю сведения о поляках и польских гражданах, репрессированных в Союзе в 30-е гг. (до 1939). Сотрудничаю с «Мемориалом» в России. Вот вкратце всё.

Примите мои самые лучшие пожелания, с уважением…

Рышард Калицкий

29.06.1995, Польша, Варшава

Многоуважаемая Тамара Владиславовна!

Большое спасибо за письмо и за помощь в розысках информации о Маде Тёмкиной. Вашему знакомому Куценко я напишу; может быть, удастся что-нибудь узнать. А ведь она всего лишь крупица в море мучений и горя! И у каждой крупицы своя судьба! Я сижу над копиями документов: допросов, показаний и обзорных справок из архивов НКВД – и передо мной проходят тысячи судеб врачей, рабочих, учителей, актёров, домработниц, партийных и военных работников, поэтов и духовных лиц, и всё обрывается одним: «Приговор приведён в исполнение». Что они думали тогда, эти обречённые люди? О чём думал мой отец, когда его, 34-летнего журналиста, переводчика «Капитала», члена ЦК компартии Польши, вели в тот страшный подвал? О своей матери в далёком Данциге? Или о жене, которая отсиживала очередной срок в Польше? Или о своих товарищах-эмигрантах, обманутых, растерянных, полных самых плохих предчувствий и поочерёдно исчезающих неизвестно куда? Этого уже никто никогда не узнает. А о Маде хочу ещё добавить несколько интересных подробностей. Она происходила из хорошо обеспеченной еврейской семьи. Окончила педагогический факультет в Бельгии, в Варшаве работала в еврейском детском доме, вместе с доктором Гольдшмитом (это очень известный педагог и писатель Януш Корчак, убитый вместе со своими воспитанниками в Треблинке). Потом, будучи, как все прогрессивные люди того времени, приверженкой советской России, поехала, кажется, в 1936 г. в Москву перенимать опыт советской школы. С собой она взяла ни больше ни меньше рекомендательное письмо к Карлу Радеку! Это возымело известные последствия, и её на этот раз лишь выслали обратно в Польшу. Потом началась война, и она, еврейка, естественно, искала убежища в России. Очутилась в эвакуации, жила у семьи, которая её приютила. К несчастью, к ней начал благоволить глава семьи, который, не получив требуемого, попросту сдал квартирантку в органы – как шпионку, высланную из Союза, которая вернулась! Так она и пошла по «кругу первому»…

Вот Вам, дорогая Тамара Владиславовна, ещё одна судьба, ещё одна жизнь, ненормальная, изуродованная, но хотя бы оконченная дома, в своей постели. А ведь подумать только, что в то же самое время, когда в России продолжалась вся эта кровавая бойня, где-то в другом мире, хотя бы в той же Бельгии, жили нормальные люди, ходили в кино, растили нормальных детей, не просыпались по ночам от стука на лестнице. Как всё это могло совместиться? Этого, вероятно, никто никогда не поймёт.

Простите меня за столь длинное и печальное письмо. Думаю, что Вы меня поймёте. Всего Вам самого, самого хорошего.

С искренним уважением…

Михаил Борисович Рогачёв

8.04.1996, Россия, Республика Коми, Сыктывкар

Уважаемая Тамара Владиславовна!

Я получил Ваше письмо, но, к сожалению, с большим опозданием, так как Вы отправили его по адресу, по которому я уже давно не живу. В довершение ко всему, извещение почему-то принесли не по новому адресу, а на работу – в Институт языка, литературы и истории Коми научного центра РАН, где я работаю по совместительству и бываю редко (основная моя работа – в лицее при университете, я учитель истории).

Я сделаю всё возможное, чтобы выполнить Вашу просьбу, тем более что хорошо Вас знаю заочно – по Вашей книге, которая произвела на меня неизгладимое впечатление. Сам я это время не застал: родился за полгода до смерти Сталина, но много прочёл об этом страшном времени, работая в «Мемориале», встречался и говорил со многими бывшими политическими заключёнными. И могу сказать, что более потрясающей книги я не знаю.

Спасибо Вам огромное за то, что Вы нашли силы и сумели рассказать о пережитом!

Я послал все необходимые запросы: в Волгоград, где должно быть следственное дело, в наши лагерные архивы, в Главный информационный центр МВД РФ в Москву, в архив ЗАГС. Материалы в Сыктывкаре проверю сам. Надеюсь, что удастся найти необходимые сведения. Всё это потребует времени. Буду извещать, а документы отсылать в Польшу.

Всего Вам наилучшего.

Анна Яковлевна Григорова

18.09.1995, Россия, Чувашская Республика, Чебоксары

Даже не знаю, с чего начать, Господи, наверно, здравствуй, прежде всего. Дорогая моя, красивая, умная, необыкновенная, спасибо за то, что ты есть! Пишу с перерывами, сразу не могу. Тамарочка, пишу, называю тебя на «ты», так лучше, знаю, поймёшь, знаю, не обидишься. Книгу твою прочитала два раза. Первый раз читала галопом, потому что Тонечка Бургулова сказала: «Даю ненадолго». Много желающих, всё понятно. А вот когда ты мне её подарила, читала с перерывами, сразу не могла, настолько правдиво, глубоко. Бросала, опять начинала, возвращалась. Хотелось кричать: «Нет, нет, такого не было! Нет, нет, такого быть не должно!» Но это было, к сожалению. Дорогой ты мой Сапожок непарный, вот пишу и опять плачу, не потому, что я сентиментальна, нет, пойми меня. Книга ещё хорошо оформлена, спасибо художнику, только по-своему понимаю: то ли искра, то ли сердце разорвалось у автора, то ли цветок воспламенился, возродился к жизни. Ладно уж, по-своему, как могу. А почему такой