Тадзимас - Владимир Алейников

Вслед за первой повестью появилась вторая, за нею – третья, четвертая. Сформировалась тетралогия. Будучи изданной, она открыла бы читателю писателя замечательного, умеющего не только подмечать и обобщать, но и сострадать. Морозов – прежде всего поэт, а потому и настоящий прозаик, ибо не бывает иначе. Прежде всего поэты и двое других ярких прозаиков нашей плеяды – Саша Соколов и Николай Боков. Но Морозов и среди них выделяется, потому что в текстах его – свет Веры.

А еще Морозов – кинематографист, создатель нескольких серьезных фильмов. Но это – к слову. И говорит это о многообразии его таланта.

Пусть читатель ощутит тепло свечи, зажженной Александром Морозовым более четверти века назад, пусть потянется на уединенный огонек в ночном окошке. Пусть выйдет навстречу ему седой высокий бородач – писатель Александр Морозов, хранитель речи, русский человек.

6 января 1993 года,

Коктебель.

Легенда создана! – так я подумал, перечитав повнимательнее текст свой, тебе посвященный. Что ж, хорошо написано. В духе моем вполне. С пушкинским пониманием этого слова – товарищ. Вот он, подлинный текст. Пусть остается в письме. Да и живет здесь – пусть. Здесь ему хорошо. Здесь ему, в окружении слов моих, может быть, даже уютно. Приятно – уж точно. Пусть остается – в речи. Легкая у меня рука! – так скажу я, Саша. Где они, годы наши? Вижу лица и свечи. Сколько же там огня!..

Вечереет. Небо над горами – ясное. Такое, что хочется сказать: яснее не бывает. Ясное – насквозь. Ясное как-то вглубь, а не вдоль, не вширь. Не в длину, не в высоту, не в стороны, – а вовнутрь, к сердцевине пространства.

– Мир ловил меня, но не поймал, – автоэпитафия Сковороды.

Это уж точно. Какова поступь человеческая в мысли, в речи – таково и расстояние между ловящим и ловимым.

Речь-то идет о душе.

– Выше! Выше! Держи – Летчицу! – так, вроде, у Цветаевой.

– Еще раз, еще раз я для вас – звезда, – у Хлебникова.

Пожалуй, только с этими поэтами, с Хлебниковым и Цветаевой, и сопоставимо то, что я сделал в русской поэзии. Да и то – я уже давно шагнул дальше, ушел вперед. И сделал, и сделаю еще – даст Бог! – больше. Сделаю то, к чему – призван.

Вечереет. Цветут розы, светятся фосфорически, тепло и ровно, эти цветы Изиды, цветы Богоматери.

Друг Ишка – рядом. Вот уж друг так друг, настоящий.

Часто вспоминаю тебя, Саша. И письмо твое – то самое, четвертьвековой давности, здесь, со мной, в бумагах моих.

За окном – Тепсень. Близко, почти рядом. Огромный, протяженный холм. На этом плато стоял наш древний ведический город, назывался он – Поссидима. Что, или это не по-русски звучит? А как же еще? По-украински – посидимо. Ну, что же. Посидим. Помолчим. Подумаем.

Плещет неподалеку – Русское море.

Там, выше – Русская степь, где я вырос. Мой город родной.

А здесь, в Коктебеле, – живу я. Живу, выходит, в пригороде Поссидимы. Поднимешься на холм, тронешь почву – сыплются всякие черепки.

На вершине Святой горы – могила ведического святого. Позже греки называли это культом Асклепия. По обоим перевалам поднимали на вершину больных, оставляли на ночь на могиле. Ночью, во сне, святой являлся им и называл причину болезни. Люди, как правило, исцелялись. Большевики уже после войны разрушили эту могилу. Сейчас вроде ее восстановили.

Мощная, колоссальная энергетика у Кара-Дага и окрестностей. Звезды, грозы, растения – все особенное. Связь с Космосом. Долго об этом рассказывать. Да и не надо…

Беглый очерк состояния. Сгущу-ка его, по привычке, в отговорку: живу и работаю.

Стихи – есть. Есть ли – друзья?

Осознаю, что есть – матерое одиночество.

Знаю, что с Букером я прав, потому и сообщаю об этом.

Скажи поклон близким своим. Обязательно работай. Не пей. «…длинноногий лосенок».

12 октября 1998 года. Коктебель.

К письму своему прилагаю десятилетней давности текст – обо мне, написанный однажды, с помощью авторов «Тарантаса» и «Тараса Бульбы», тобою, Саша.

«Один великий поэт некогда упрекал своего столь же знаменитого в науках соотечественника, что тот якобы вознамерился уничтожить поэзию в природе, когда уподобил радугу оптическому эффекту преломления солнечных лучей в стеклянной призме.

Подобно ему и каждого из нас, должно быть, покоробит, если вместо слов „родная земля“ услышим мы словосочетание „среднерусская провинция дерново-подзолистых слабогумусированных почв“.

Поэтому я и не стал бы называть собранные в этой книге содружества слов даже стихотворениями. Тут – сама поэзия, подлинное имя которой на сей раз – Владимир АЛЕЙНИКОВ.

У каждого поэта есть своя поэтическая родина, та малая родная земля, откуда ему однажды „вдруг стало видимо во все концы света“. Именно сюда возвращается потом всякий раз поэт, чтобы снова увидеть красоту поднебесную.

Край поэтических возвращений Владимира Алейникова – украинские степи. Те самые, про которые создателем повести „Тарас Бульба“ было однажды воскликнуто: „Чорт вас возьми, степи, как вы хороши!..“

До сих пор пребываем мы в уверенности, что степи те и впрямь хороши. Их раздолье издавна сравнивают с привольем всей русской поэзии… Но теперь, увы, когда заходит речь о поэзии современной, вспоминается мне эпизод совершенно иной повести – повести „Тарантас“, герои которой, наслушавшись речей о необыкновенной красоте украинской степи, пожелали в том убедиться воочию, и вот – едут они по степной дороге, обозревают окрестности…

„– Признаюсь, – вдруг говорит один из них, зевая и потягиваясь, – скучненько немного, и виды по сторонам очень незамысловаты.

Налево гладко…

_________________

Направо гладко…

__________________

Везде одно и то ж…“

Литературная олигархия сделала все для того, чтобы превратить наши творческие просторы в „бессмысленный жизни шлях“ и прекратить в 1966 году поэтическую активность Самого Молодого Общества Гениев, среди которых был девятнадцатилетний Владимир Алейников. Его не печатали, но и сам он не очень-то стремился тогда быть низвергнутым в бездну советской стихотворной пустоты. Родная земля его поэзии не превратилась в провинцию слабогумусированных почв, и теперь там – вспомним гоголевское описание украинской степи:

„Вся поверхность земли представлялася зелено-золотым океаном, по которому брызнули миллионы разных цветов. Сквозь тонкие, высокие стебли травы сквозили голубые, синие и лиловые волошки; желтый дрок выскакивал вверх своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками пестрела на поверхности; занесенный, Бог знает откуда, колос пшеницы наливался в гуще. Под тонкими их корнями шныряли куропатки, вытянув свои шеи. Воздух был наполнен тысячью разных птичьих свистов. В небе неподвижно стояли ястребы, распластав свои крылья и неподвижно устремив глаза свои в траву. Крик двигавшейся в стороне тучи диких гусей отдавался Бог весть в каком дальнем озере. Из травы подымалась мерными взмахами чайка и роскошно купалась в синих волнах воздуха; вон она пропала в вышине и только мелькает одною черною точкою! вот она перевернулась крылами и блеснула перед солнцем…“